него научиться.
Помимо своей непосредственной работы Фира занималась и многими хозяйственными проблемами нашего магазина. Поскольку наша Фроловна относилась к ним спустя рукава, именно Фира ездила в ОХО (Отдел Хозяйственного Обеспечения) и выбивала там крафт, билетную бумагу, мыло, полотенца, лампочки, туалетную бумагу и всё прочее. Кроме того, она долгое время была нашем профоргом, пока я не сменила её на этом почетном посту и не подложила намеренно ей маленькую свинью, за что Фира на меня долго обижалась, но потом простила. А дело было так. Фира не без основания считала себя очень ценным сотрудником и полагала, что ей нечего каждый день торчать с 10 до 19 на работе, когда она может выйти на три дня и сделать весь месячный план. Поэтому, я думаю, она просто нашла себе в поликлинике врача, который выписывал ей бесконечные бюллетени. При этом всякий раз с разным диагнозом. Пока Фира сама была профоргом, никто этого не видел, потому что оформляла и подписывала эти бюллетени она сама. Остальные девчонки-продавцы просто стонали от её постоянного отсутствия, так как от нехватки рабочих рук им приходилось нести двойную нагрузку, порой они сами не могли взять себе свои законные выходные на неделе или даже бюллетень. Увеличивалась опасность заработать недостачи. Они злились на Фиру, но ничего не могли поделать. Когда я стала профоргом, я начала нажимать на Александру Фроловну, чтобы мы сделали официальный запрос в Фириной поликлинике, почему у неё столько болезней и почему её никак не вылечат. Наша Фроловна вертелась ужом, чтобы избежать этого, но я её все же доняла, и мы послали такое письмо на имя заведующего поликлиникой. После этого Фира стала сидеть на бюллетенях несравненно реже, но смотрела на меня, как на предательницу, и прямо заявила мне об этом. Я не обиделась, потому что считала, что поступила правильно. Вообще Фира относилась ко мне очень хорошо, и я её любила, но мы слишком хорошо друг друга знали – все наши достоинства и недостатки были как на ладони.
Я относилась к Фире, как к старшей коллеге, хотя она была старше меня всего на два года, но во многих отношениях она была гораздо опытнее меня. У неё были какие-то знакомые в музыкальном мире, и Геннадий Рождественский, который иногда приходил в магазин со своей мамой, или сын Оскара Фельцмана Владимир Фельцман считались её законными клиентами.
Фира не была какой-то потрясающей красавицей, но у неё была очень соблазнительная гитарообразная фигурка, прямые ножки в туфельках с перепонками и на высоких каблуках, большие темные глаза, похожие на маслины. Она всегда была очень аккуратно причесана, очень чистоплотна, с темно-красным маникюром, с ярко накрашенными губами и довольно ярко одета. В красной кофточке с короткими рукавами, на высоких каблуках она выглядела очень эффектно, а на фоне заснеженных витрин – как огонек на снегу. Помню, мы с ней оказались в торговом зале вдвоем, она копошилась в своем отделе искусства, а я стояла в техническом отделе. Сначала никого из покупателей не было, а потом вошли три, как сейчас бы сказали, лица кавказской национальности. Они что-то спросили, и не успела я ответить, как Фира пробежалась по двум катетам, образованным прилавками разделявшими нас, привычным жестом обеих рук подбила снизу и без того высокую грудь, словно это была подушка, и елейным голосом спросила: «Что товарищи желают?». Естественно, я тут же уступила ей место, а она начала этих азербайджанцев «красиво обслуживать».
Кстати, о Фириной груди. Она рассказывала, что ещё до меня с ней произошел такой случай. Какой-то старичок попросил её показать гравюры. Папки с гравюрами у нас обычно лежали под прилавком. На Фире было платье с вырезом «слёзкой». Когда она нагнулась, одна из её грудей выскользнула из этой «слёзки» наружу. Запихнуть её обратно она не могла, так как обе её руки были заняты. Когда бедный старичок увидел выпрямившуюся Фиру, у которой из выреза в боевом виде торчала одна из её прелестей, он прислонился к колонне и начал тихо сползать по ней вниз. А Фира, как ни в чем не бывало, положила папку с гравюрами на прилавок, а уже потом занялась своим бюстом. Дальнейшая судьба старичка мне неизвестна.
Между прочим, Софья Михайловна тоже у нас порой отличалась. Помню, мы уже закрывали магазин, но в нём ещё оставался Петр Степанович, который замешкался со своими калошами. И тут, как всегда, со стороны кухни на него идёт Софа, задрав подол платья и поправляя на ногах резинки белого трико. Когда мы её начали стыдить, мол, Софья Михайловна, как вы могли поправлять штаны при мужчине, она ответила буквально фразой из анекдота: «Так что ж? Они ведь чистые». И это было истинной правдой.
Когда мы с Фирой только познакомились, она была по уши в долгах, потому что была молода, хороша собой, ей хотелось красиво одеться и иметь дорогую косметику. Я, помню, пришла в ужас, когда услышала, как Фира рассказывает о том, что у неё украли из сумки косметичку, в которой было всякой дребедени на целых восемьдесят рублей – целую нашу зарплату. У меня вообще никакой косметики не было, мне она была не нужна, и пользоваться я ею не умела, а мысль, что такую прорву денег можно угробить на какую-то белиберду, никак не укладывалась у меня в голове.
Со временем Фира как-то вся потухла, стала постоянно жаловаться на здоровье, несмотря на то, что у неё появился состоятельный любовник, которого она называла «шкаф» за его крупные габариты. Сейчас я подумала: может быть, его следовало называть «сейф»? Кроме этого, мы ничего о нём не знали, разве только, что он в отхожем месте читает журнал «Молодой коммунист». Конечно, Фиру подкосил быстро прервавшийся роман с лабухом Фимой. После этого она уже стала какой-то другой, постоянно покупала дорогие лекарства, которые не пила, кожа на лице у неё стала желтеть, держалась она не так прямо. Она приползала в магазин ненакрашенная и начинала ныть, жалуясь на вегето-сосудистую дистонию, на то, с каким трудом она встает по утрам и идёт на работу, и каких усилий ей стоит вообще стоять на ногах. (По сути дела, мы все с утра чувствовали себя точно так же, только не ныли). Потом Фира со своей косметичкой отправлялась на кухню на ближайшие полчаса, и дозваться её за прилавок в это время было совершенно невозможно. Зато потом она, совершенно преображенная, вылетала из кухни, и где оставалась больная, слабая, несчастная женщина с
