спросил меня верзила.
– Где-то видел, – ответил я, – но где, не помню.
Отвечая на вопрос, я действительно не мог вспомнить, где видел эту карту, но в уме отчётливо мелькали цифры. Они так настырно просились наружу, что я еле сдержался, чтобы не выкрикнуть. И всё думал, что это ещё не то, ради чего я сюда пришёл.
– Не, Стёпа – точно он! Отвечаю! – встрял в разговор знакомый парень.
– Не помнишь, говоришь? – обратился Стёпа ко мне.
– Не помню, – улыбнулся я. – Но, кажется, знаю, что тебе нужно.
– Что? – по-бычьи уставился на меня Стёпа.
Я огляделся по сторонам и отошёл к столу.
– Стоять! – заорал на меня мужик с загипсованной ногой и побитым лицом.
Не обращая внимания на окрик, я быстро схватил карандаш, валявшийся на газете, оторвал от газеты клочок, написал на нём цифры и, вернувшись на прежнее место, протянул бумажку Стёпе. Стёпа прочёл и заинтересованно посмотрел на меня.
– Точно? – спросил.
– Всё, что помню, – ответил я.
– Что ж, псих, живи, – произнёс Стёпа, поднимаясь со шконки, – не такой уж ты и дурак, как тебя рисуют.
Оттолкнув злосчастного парня, Стёпа направился к умывальнику. А мне указали моё место.
Лёжа на шконке, я ждал своего часа. Не знал, что именно, но чувствовал, что случится скоро.
Всё произошло ночью. Сначала было тихо, и все спали. Задремал и я. Внезапно на меня навалился человек и крепко вцепился в горло. Пока один душил, второй держал ноги. Прежде чем увидеть того, кто душил, я узнал его по запаху. Ещё днём обратил внимание на смрадный дух, исходивший от мужика в гипсе. Не знаю, как это вышло, но мне удалось соскользнуть с кровати, и в следующую секунду над нападавшим навис уже я и принялся безостановочно бить его по больной ноге. Мужик орал и матерился, а я методично продолжал бить со всей мочи, пока не растрепался гипс. Вторым из нападавших был тот самый парень-вор. Теперь он обессиленно стоял и ошарашенно взирал на приобретшее столь неожиданный поворот происшествие. Я же, оторвав кусок гипса, стал засовывать его в рот своей жертве, отчего края рта разорвало, и оттуда хлынула кровь. Мужик уже только хрипел и с ужасом смотрел на меня вытаращенными глазами. Наверное, я не осознавал, что происходило со мной, но, безжалостно совершая эти действия, не чувствовал и ненависти. Единственное, что сознательно ощущал, так это приятно разливавшееся по телу удовлетворение, какое бывает, когда уверен, что делаешь то, что должно.
Не помню, что происходило потом, но, придя в себя, я оставался ещё в камере и сидел на полу, прижавшись спиной к окровавленной кровати. Надо мной присел Стёпа. Остальные притаились на своих местах.
– Да, псих, – задумчиво произнес Стёпа, – удивляюсь всё больше и больше.
Помолчав, продолжил:
– С тобой не соскучишься. Такого концерта я ещё не видал.
Я молчал, у меня болела голова, и меня подташнивало.
Как бы извиняясь, что пришлось меня «вырубить», Стёпа обмолвился, что с Бешеным всё в порядке, что он в больничке, что голоса ему никто не давал, но что он больной на всю голову и что от задуманного не отступится.
– Хм, – усмехнулся Стёпа. – Бешеный сломал бешеного. Не боись! Я сказал, что он со шконки упал. Хм! И зачем это он с больной ногой полез на верхние нары?!. Чудак человек!
Стёпа засмеялся.
– Потреплют тебя, готовься! Но ты, конечно, справишься. Ну, бывай, псих! Почитай, доброе дело сделал. Многие за Бешеного тебе здесь спасибо скажут.
А утром надзиратели устроили мне экзекуцию. Заставив раздеться, провели перед всеми. Затем, избив дубинками, облили водой и нагим заперли в карцере. Когда били, кричал от боли. Смеялись и били, пока не примолк. Потом потихоньку ревел и стонал. В карцере хотел лечь, но не позволили, пригрозив дубинкой. И очень долго стоял и мёрз, изнывая от болей и усталости. Лишь после того как начало сильно знобить и я в изнеможении рухнул на пол, я перестал обращать внимание на дальнейшие действия надзирателей и мне, наконец, вернули одежду. Смог ли одеться, не помню. Помню, как лежал на койке: полные ненависти глаза Бешеного, Стёпа, обрывки фраз:
– Шмотки… Бешеному за ущерб… Они того не стоят… Куртка…
Собственные путающиеся мысли:
"Куртка знакомая… На ком же я мог её видеть?.. Вечер… Гоголь… Кафе… Телефон… "
Снова слова Стёпы:
– Переводят тебя… Подальше от греха… Следственный эксперимент… Кореша… Помогут.
Снова открыв глаза, почувствовал, что боль стала приятной. Главное, она не мешала теперь думать. Я поднялся и сел на кровати. На мне чья-то куртка. Сунув руку в карман, нащупал что-то – салфетка. Спросил:
– Откуда эта салфетка?
– Из ресторана, откуда же ещё? – ответили мне.
– А где цифры?
Мне не ответили. Долго думал. Даже когда кричали и требовали встать, я думал о цифрах. Когда не вставал, меня сбрасывали на пол и пинали. И, корчась от боли, катался по полу и думал о цифрах. Когда же вставал, всё равно кричали и снова били. Но, загибаясь от боли, я думал о цифрах, и в конце концов боль стала приятной и уже помогала думать. Иногда, отвлекаясь от мыслей, принимался искать салфетку и спрашивал, куда она могла пропасть, но все отмахивались, пока не подошел кто-то и сказал, что салфетку выкинули. Я перестал думать о цифрах и уже просто лежал или сидел и просто думал.
Подошёл человек и спросил, узнаю ли я его. Сказал ему первое, что пришло на ум.
– Что?! Откуда ты знаешь?! – заорал и схватил меня за грудки.
– Мама, не хочу! Мама, не хочу! Мама, мама, не хочу, не хочу! – закричал я.
Он отпустил и, отпрянув, сел на лавку.
– Вспомнил! – заорал я и вскочил с кровати. – Тебя мама привела! Мама привела! Ты – раб Божий Стефан!.. Раб Божий Стефан! Раб Божий Стефан! Раб Божий…
– За-мол-чи-и-и! – раб Божий Стефан вскочил с лавки, и приятная боль повергла меня в тишину.
***
Я стоял рядом с мамой. И всё хотел спросить. Но не осмелился и выбежал на улицу.
Увидев качели, стал кататься. Но просто так кататься было неинтересно. Тогда я подбегал к ним снова и снова, пока не придумал, как буду кататься, чтобы было не скучно. И решил, что буду кататься до тех
