– Ты влез в окно? – удивилась я. – Ведь Вульфус разрешил мне сегодня выходить. Наверное, и тебе можно было просто войти.
Рэй тихо засмеялся.
– Привычка. В голове никак не укладывается, что я могу просто прийти и увидеть тебя, без сговора со стражей и риска для здоровья. К тому же, так гораздо интересней.
Я улыбалась, не зная, что сказать. Солнце било в глаза, и Рэй, весь окруженный этим светом, казался мне ненастоящим, – продолжением сна. Мне хотелось притвориться, что я на него не смотрю, или закрыться от него, спрятавшись с головой под одеяло. Это было бы так глупо. Почему рядом с ним я становилась такой глупой?
Он подошел ко мне, весь чистый, свежий, с легким румянцем и глазами, такими высокими и далекими за стеклами очков. Если бы я подняла голову, то могла бы встретиться с ним взглядом, но это было так трудно. Вдруг, сама не понимая, что делаю, я протянула руку. Хотела коснуться его щеки, но не дотянулась – провела по шее. Прямо под моей ладонью сосредоточенно бился пульс. Чаще. Он вздрогнул и отвел взгляд. Мне казалось, что все происходит не наяву. Раньше я никогда не трогала его так. Не могла себе позволить. Наверное, я и правда думала, что это сон.
Он немного постоял, снова посмотрел на меня и тут же отвернулся. Он ушел, ничего не сказав. Я наскоро оделась и несколько раз обошла весь особняк, не получая никакого удовольствия от внезапной свободы. Я долго просидела у двери в его спальню, прислушиваясь. Рэя нигде не было.
Мама застала меня в комнате, – как будто ничего не изменилось. Она поздравляла меня, что-то говорила, целовала в щеки и лоб. Сказала, что пойдет на кухню, чтобы испечь мне торт, и я попросилась с ней. Она удивилась: «Разве этого ты хочешь в свой день рождения? У тебя в распоряжении целый особняк, и ты хочешь провести полдня на кухне?»
Все было неважно, лишь бы как-то сбежать от противного осознания, что как раньше уже не будет. Можно было изнемогать от ужаса, неизвестности и долгого ожидания сквозь тошноту и сухость во рту, сидя в каком-нибудь темном углу, в котором никто почти не бывает, с одной только мыслью: «Что теперь будет?»; а можно было погрузиться в работу, что-то делать руками до боли в пальцах и пустоты в голове.
Кухня так кухня.
Мы пекли бисквит. Мама попросила меня сбегать за яйцами в курятник, а Присциллу принести немного молока. На улице было прохладно, и тем приятнее ощущалось живое тепло куриц, их маленькие яйца с прилипшими перышками. Присцилла пошла дальше, к стоявшим в загоне элатрам. Я сложила несколько яиц в корзину и пошла за ней. У одной из элатр недавно родилась двойня – прямо как в сказке об элатрах близнецах.
Близняшки-элатры играли весь день
Резвились, катались в упавшей листве
Прислушались — песня доносится вслед
То мама-элатра зовет на обед.
Они как раз кормились, когда Присцилла приблизилась, и нисколько не испугались, когда она взяла два свободных соска и начала выжимать молоко.
Я подошла к элатре и скормила ей принесенное яблоко. Она выглядела усталой, с розовым ободком вокруг потускневших глаз, – видимо новорожденные ее сильно изматывали. Она опустила голову и мягко сопела, пока я ее гладила.
Говорят, элатры любят с первого взгляда и навсегда. В природе они живут семьями и никогда не оставляют друг друга, но люди ловят их, разлучают и продают в разные дома. Раз в год их отвозят на ферму для размножения. Кажется, именно ее отвозили в том году. Может быть, и у нее был любимый, с которым она не виделась уже очень давно. Она дышала размеренно, как будто засыпала. Горячее дыхание грело мне руки.
– Сама донесешь? У меня еще дел невпроворот.
Присцилла протянула мне ведерко с молоком. Я молча взяла его и отправилась на кухню. Сев в углу, я наблюдала за мамой, то и дело снимая и снова надевая колечко, подаренное Рэем. Мысли о нем заполняли собой все вокруг.
Нога болела еще сильнее. Я лежала, глядя в потолок и мечтая о встрече с Рэем, а боль постепенно начала возвращать меня к реальности. Я поняла, что все плохо. Очень плохо.
Нужно найти книгу, пока ее не увидела Присцилла или другие слуги, но это было не самым главным. Я аккуратно приподняла платье. Синяк стал больше и доходил почти до колена. Местами он переходил в очень пугающий красный цвет. Встать было невозможно. Даже если Рэй приедет, даже если залезет в мое окно, я ничего не смогу сделать. Я едва могу шевелиться. Мама помыла мне ноги, но я все равно была вся в пыли. Я должна искупаться, вымыть голову, надеть что-нибудь красивое.
Я всхлипнула, стиснула зубы и поднялась. Опираясь на все, что попадалось мне под руку, и прыгая на одной ноге, я кое-как добралась до ванной. Я старалась совсем не шевелить сломанной ногой, но даже самые легкие движения отдавались в ней всплесками боли. Я набрала ванну, разделась и аккуратно забралась в нее. Все тело заныло от усталости, особенно бедро. Наверное, нельзя было опускать его в горячую воду. Пожалуй, так будет только хуже, но уже поздно, и сил совсем не осталось.
Вода изрядно подостыла, когда я, еще крепче держась за края ванны, попыталась из нее выбраться. Пол был скользким, и я старалась шагать как можно медленнее. Впрочем, быстро у меня все равно не получилось бы.
Голова кружилась, и меня тошнило. Мокрые волосы то и дело липли к щекам, лезли в глаза, а я не могла их убрать, потому что постоянно держалась за что-то обеими руками. Я вышла из ванной и рухнула на пол. Я начала жадно дышать, пытаясь глотнуть больше воздуха. Мне нужна была помощь.
«Мама…»
Если в детстве у меня что-то болело, она проводила там пальцами, рисовала круги на моей коже, и становилось легче. Она поможет. Она всегда помогает.
«Мама…»
Мама была такой красивой. Мне казалось странным видеть ее под ярким светом на большой кухне, в застиранном фартуке, со следами муки на щеках. Она учила меня месить тесто, добавлять ваниль на глаз – брать немного кончиком ножа. Она опускала палец в жидкое тесто, облизывала и одобрительно кивала. Я повторяла и, боже, каким неожиданно вкусным было то тесто. Хотелось пробовать еще и еще, но мама сказала, что нельзя – живот заболит. Зато бисквит можно есть вволю, когда мы его испечем.
Совсем скоро он был готов, горячий и такой мягкий, что сжимался от прикосновения и тут же выпрямлялся, стоило убрать пальцы. Мама украсила его заварным кремом и вывела шоколадным сиропом размашистое «Лия». Я впервые видела свое имя, написанное ее рукой, пусть и такими необычными чернилами. Ее почерк был чем-то похож на мой, только намного изящнее, как и все в ней. Я жадно ухватилась за это полупрозрачное сходство, за тоненькую нить, которая делала нас теми, кем мы были – матерью и дочерью, несмотря ни на что. Мама улыбнулась, радуясь внезапной перемене в моем настроении. Она принесла небольшой конвертик и одну за другой, вытащила оттуда семнадцать синих свечей. «Тебе ведь нравится этот цвет», – сказала она, одарив сияющим взглядом свою работу. Я кивнула. Мама знала обо мне все.
