Согласно этому приказу, все палатки на Средиземноморском театре военных действий надлежало ставить параллельными рядами, с таким расчетом, чтобы вход каждой палатки гордо глядел в сторону памятника Вашингтону. Генералу Дридлу, как командиру боевой части, это показалось бредом собачьим. Тем более, что вовсе не его, генерала Пеккема, дело — указывать, как ставить палатки в авиабригаде Дридла. Между двумя сюзеренами разыгрался бурный политический диспут, закончившийся в пользу генерала Дридла. Одержать победу ему помог экс-рядовой первого класса Уинтергрин, писарь из штаба двадцать седьмой воздушной армии. Уинтергрин решил исход дела тем, что стал бросать всю корреспонденцию от генерала Пеккема в корзину, так как счел ее слишком многословной. Зато письма генерала Дридла, написанные куда менее напыщенным слогом, пришлись по душе Уинтергрину, и он передавал их на доклад в точном соответствии с уставом. Таким образом, генерал Дридл победил ввиду неявки противника.
Чтобы вновь утвердить свой утраченный престиж, генерал Пеккем начал посылать больше концертных бригад ОСКОВ, чем когда-либо прежде, и поручил полковнику Карджиллу под личную ответственность обеспечить энтузиазм зрителей.
Но в полку Йоссариана энтузиазма не наблюдалось. Энтузиазм в полку Йоссариана наблюдался только в одном направлении: все больше и больше рядовых и офицеров по нескольку раз в день с торжественным видом шествовали к сержанту Таусеру, чтобы узнать, не поступил ли приказ об отправке их домой. Эти люди сделали по пятьдесят вылетов. Сейчас таких ходоков к Таусеру стало еще больше, чем раньше, когда Йоссариан уходил в госпиталь, и они по-прежнему ждали и надеялись, волновались и грызли ногти от нетерпения. Всем своим видом они напоминали лишних людей времен экономического кризиса. Они расползались по лагерю, как полчища крабов, и ждали приказа об отправке домой, в безопасные края, подальше от штаба двадцать седьмой воздушной армии в Италии, а пока им не оставалось ничего другого, как нервничать, грызть ногти и торжественно шествовать по нескольку раз в день к сержанту Таусеру, чтобы узнать, не пришел ли приказ об отправке их в тихие родные края.
Все это походило на скачки с препятствиями, ибо летчики по горькому опыту знали, что полковник Кэткарт может в любое время еще раз увеличить норму вылетов. И им не оставалось ничего другого, как ждать. Только Заморыш Джо, отлетав положенное, умел найти себе занятие. С фотоаппаратом в руках он усаживался в первом ряду на каждом представлении ОСКОВ и нацеливал объектив под юбку желтоволосой певице в усыпанном блестками платье. Снимки у него никогда не получались.
Полковник Карджилл, напористый, розовощекий человек, был личным порученцем генерала Пеккема. До войны он работал агентом по сбыту и зарекомендовал себя как расторопный, беспощадный и агрессивный делец. Он был очень скверным агентом. До того скверным, что за ним гонялись фирмы, желавшие потерпеть убытки, чтобы платить поменьше налогов. Во всем цивилизованном мире, от Баттери-парка до Фултон-стрит, он пользовался репутацией надежного человека, на которого можно положиться, если нужно быстро списать налоги. Он брал дорого, поскольку частенько не так-то легко было довести фирму до полного краха: ведь ему приходилось браться за дело, когда фирма процветала, и вести ее к разорению, а это иногда оказывалось не таким уж простым делом, особенно при наличии влиятельных доброжелателей в Вашингтоне. Требовались месяцы напряженной работы для тщательной разработки порочных в своей основе планов. Человек путал, дезорганизовывал, делал просчеты и просмотры всего и вся, распахивал все шлюзы для утечки денег, и в тот момент, когда он считал, что дело сделано, правительство подбрасывало фирме озеро, или лес, или нефтеносный район, и все шло насмарку. Но даже при таких помехах на Карджилла можно было положиться, если требовалось разорить дотла самое преуспевающее предприятие. Этот человек достиг всего в жизни своими руками, он был кузнецом собственных несчастий и за отсутствие успехов мог благодарить только самого себя.
— Господа! — так начал полковник Карджилл свое выступление в эскадрилье Йоссариана. Он говорил, старательно, выдерживая паузы между словами. — Вы — американские офицеры. Ни в одной другой армии мира офицеры не могут сказать о себе ничего подобного. Поразмыслите над этим.
Сержант Найт поразмыслил и вежливо сообщил полковнику Карджиллу, что ведь он обращается-то к рядовому и сержантскому составу, а офицеры дожидаются его на другом конце лагеря. Полковник Карджилл горячо поблагодарил Найта и зашагал через весь лагерь, излучая самодовольство.
— Господа! — начал он, обращаясь к офицерам и старательно выдерживая паузы между словами. — Вы — американские офицеры. Ни в одной другой армии мира офицеры не могут сказать о себе ничего подобного. Поразмыслите над этим.
Он сделал маленькую паузу, чтобы дать им время поразмыслить.
— Эти люди — ваши гости! — вдруг закричал он. — Они проехали более трех тысяч миль для того, чтобы развлечь вас. Каково же им, если никто не желает идти на их концерт? Какое у них должно быть после этого настроение? Господа, я же не о своей шкуре пекусь. Но ведь вот эта девушка, которая собирается сегодня играть для вас на аккордеоне, она же вам в матери годится. А как бы вам понравилось, если бы ваша мама проехала больше трех тысяч миль, чтобы поиграть на аккордеоне каким-то военным, а те даже взглянуть на нее не пожелали? И что скажет ребенок, чья мама играет на аккордеоне, когда он вырастет и узнает, как обошлись с его мамой? А? Мы все знаем, что он скажет. Но, господа, я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Все это, разумеется, на добровольных началах. Я был бы последним полковником на земле, если бы велел вам в обязательном порядке отправиться на концерт ОСКОВ и развлекаться. Но я хочу, чтобы каждый из вас, кто не настолько болен, чтобы валяться в госпитале, отправился сейчас же на концерт ОСКОВ и веселился от души, и это уже приказ.
Что касается Йоссариана, то он действительно чувствовал себя неважно — хоть снова отправляйся в госпиталь. Но совсем плохо он почувствовал себя позднее, когда, сделав еще три боевых вылета, пришел к доктору Дейнике и тот опять меланхолично покачал головой и отказался освободить его от полетов.
— Ты думаешь, неприятности только у тебя? — печально выговаривал ему доктор Дейника. — А мне, думаешь, легко? Я восемь лет перебивался с хлеба на воду, покуда выучился на доктора. Потом, когда обзавелся собственным кабинетом, тоже частенько затягивал ремень потуже, пока наконец не появилась приличная клиентура и я смог сводить концы с концами. И вот едва только кабинет начал приносить прибыль, меня призвали.
Доктор Дейника был приятелем Йоссариана, но не хотел ради него палец о палец ударить. Йоссариан очень внимательно слушал, как Дейника рассказывал о полковнике Кэткарте из авиаполка, который метил в генералы, о генерале Дридле из авиабригады и о работавшей у него хорошенькой медсестре, а также обо всех других генералах из штаба двадцать седьмой воздушной армии, которые настаивали на том, чтобы выполнение боевого долга сводилось лишь к сорока вылетам.
— А ты бери пример с Хэвермейера, плюй на все и улыбайся, — посоветовал доктор Йоссариану. От такого совета Йоссариана передернуло. Хэвермейер был ведущим бомбардиром. При заходе на цель он никогда не делал противозенитных маневров, подвергая таким образом дополнительной опасности все экипажи, летевшие с ним в одном строю.
