Однажды я отправлюсь в путь на дивный Иннисфри, Построю хижину себе, бобы посею в ряд, Поставлю ульи во дворе, пчел поселю внутри, И сяду слушать, как они гудят. И обрету я наконец покой… Но за возделанной территорией начинается густой кустарник, неухоженный, непроходимый. Там нет даже тропы. Три километра этого бурелома отделяют нас от кадетов. По слухам, они уже несколько лет протаптывают тайную тропу, чтобы добираться до нас без особого труда. Быстрее всего для них было бы пересечь реку, которая протекает прямо за участком Ханны. Но река наша. Здесь, возле дома, находится самое узкое ее место. От берега до берега всего метров двадцать. Последние пару лет стояла засуха, и река превратилась в ручеек. Несколько раз ошибки наших предводителей едва не привели к ее потере, но до сих пор нам удавалось каким-то образом удерживать позиции и сохранять эту естественную преграду между нами и врагом. Но сегодня мне кажется, что из густого, неухоженного лабиринта кустарников на меня кто-то смотрит. Я чувствую этот взгляд нутром, которое всегда улавливает чужую враждебность.
– Кто здесь?! – кричу я.
Я вспоминаю про кота. Ханна никогда не считала его своим питомцем, но она кормит его каждый раз, когда он появляется возле дома. Я ненавижу этого кота, а он ненавидит меня. Это дикое животное. Его хвост вечно выглядит так, будто кота застали врасплох. И, как и во всем, что касается Ханны, я вижу в нем соперника.
– Почему он такой? – спросила я ее однажды.
– Думаю, давным-давно он увидел что-то настолько ужасное, что до сих пор не отошел от испуга.
Кот медленно умирает уже несколько лет, и порой Ханна задумывается о том, чтобы оборвать его страдания, но у нее не хватает духу. Иногда, когда мне удается подобраться к нему поближе, я вижу боль в его глазах, но стоит ему оцарапать мне лицо – и я невольно забываю о сочувствии. Но сейчас на меня из зарослей смотрит явно не кот.
По телу пробегает дрожь. У того, кто наблюдает за мной, сейчас есть большое преимущество: он меня видит, а я его – нет. Я решаю развернуться и уйти, но в это мгновение где-то в зарослях раздается треск. Кто-то приближается ко мне медленным, размеренным шагом.
– Джесса Маккензи, это ты?
Будь это Джесса, она бы ответила, но ответа нет, только звук чьего-то присутствия, который приковывает меня к месту. Я хочу подойти к велосипеду, но не смею повернуться спиной к зарослям. В то же время, я слишком трушу, чтобы шагнуть навстречу неведомой опасности. Поэтому стою, наверное, целую вечность, уставившись в одну точку, оцепенев, как солдат, наступивший на мину. Я не двигаюсь. Пытаюсь убедить себя, что это лишь игра воображения. На самом деле там какое-нибудь животное. С сорок третьим размером ноги.
Холод начинает покусывать кожу. Сумерки сгущаются. Осторожно делаю шаг назад, потом еще и еще. Я могу подскочить к велосипеду, запрыгнуть в седло и умчаться, и тот, кто прячется в зарослях, ни за что меня не догонит, но меня сковывает какой-то сверхъестественный страх. Я считаю до десяти, но в итоге дохожу до одиннадцати, и снова считаю, и снова до одиннадцати. Одиннадцать. Одиннадцать. Одиннадцать. Одиннадцать. Одиннадцать.
Десять!
Я срываюсь с места, огибаю дом и мчусь туда, где оставила велосипед. Внутри все переворачивается: велосипеда нет. Под деревом я вижу пустое место. Не остается ни малейшей надежды на то, что во всем виновато мое излишне живое воображение. Я выбегаю на тропу, как можно быстрее переставляя ноги. Сердце стучит, как отбойный молоток. Тропа напоминает полосу препятствий, состоящую из перепутанных стеблей и хлестких веток, но здесь я бы могла пробежать даже с закрытыми глазами. Я слышу лишь два звука: стук крови в висках и шаги у меня за спиной. Одна пара ног. Если бы их было двое или больше, я бы, наверное, не так боялась. Я бы позволила себя поймать и воспользовалась бы правилами о дипломатическом иммунитете, прописанными в Конвенции Джеллико. Но одна пара ног означает, что кто-то из врагов преследует меня самовольно… Или что-нибудь похуже.
Добравшись до вырубки, откуда к корпусам ведет освещенная тропа, я не чувствую облегчения. Легкие горят, мышцы ноют. Мне хочется поскорее добежать до двери, но чем ближе я к ней, тем дальше она кажется. И вот наконец я влетаю в дверной проем, захлопываю дверь, запираю ее, и лишь тогда позволяю себе прислониться к ней спиной и сползти на пол, хватая воздух ртом. Сердцебиение постепенно замедляется, я смахиваю пропитанные потом волосы со лба, опускаю голову между коленей и немного успокаиваюсь, нащупывая в кармане ингалятор…
Три семиклассницы стоят передо мной. Одна из них, посередине, – Джесса Маккензи.
– Кто-то потратил всю воду, – говорит Хлоя П.
– У Селии спички, – полушепотом жалуется другая, имени которой я не знаю.
Я медленно встаю, не обращая на них внимания, и начинаю с трудом подниматься по лестнице, но они меня догоняют.
– Где Ханна?
Я останавливаюсь и смотрю в глаза Джессе Маккензи. Внезапно я вижу кого-то… Или что-то, что я уже видела. Меня охватывает необъяснимая тревога.
Я вырываюсь и сбегаю в свою комнату. Заперев дверь, подхожу к раковине и наклоняюсь над ней. Накатывает тошнота.
Мне нужно поговорить с Ханной. Я толком не знаю, почему, но повторяю эту мысль снова и снова. Как будто некий голос у меня в голове нашептывает, что ее отсутствие неспроста. Как в последней строчке стихотворения Йейтса:
И этот шепот – в сердце у меня. За обедом мне приходится сидеть с остальными главами факультетов в столовой во время официальной церемонии назначения нас старостами. Директор говорит речь о единстве, а Ричард тем временем что-то шепчет на ухо главе Гастингса. Девочка хихикает, и они переводят взгляд на меня, а потом она передает сказанное соседу. Остальные главы факультетов подлизываются к Ричарду. Только Бен игнорирует его, с энтузиазмом поглощая лазанью. Я знаю, что мне нужно действовать быстро, пока не случился переворот. Я обвожу взглядом стол и в который раз осознаю, что единственный мой потенциальный союзник – это придурок с перепачканным томатным соусом лицом.
