– Полагаю, что увижу нечто большее, чем салонные фокусы.
– Это закуска, – заверила Джордан. – Не перепутайте с главным блюдом.
Зубы Фейнман представляли собой ровную линию жемчужин, скрытых за тонкими губами.
– Ну так несите еду.
– Минутку.
Улыбка Джордан исчезла в ту самую секунду, когда она вышла на холод. Она успокоилась, взглянув на «Супру», стоящую возле дома, где она ее выиграла, на пригородные коттеджи, освещенные лучами света с крылечек и из гаражей, на машины, которые тихо спали в сумерках под осенними деревьями, похожими на скелеты. Она подумала, как бы нарисовала этот район, где расположила бы центр композиции, что подчеркнула бы, а что убрала в тень. Она представила, как превратила бы его в произведение искусства.
Потом Джордан достала из машины шесть картин и вернулась в дом.
Она разложила свое добро на обеденном столе, чтобы Фейнман, держа в богомольей хватке винный бокал, могла его изучить. Это были копии. Демонстрация силы. Мэри Кэссетт, Хокни, Уотерхауз, Уистлер и «Мона Лиза» с татуировками, как у Джордан, потому что Джордан любила шутки.
Если гости уже успели удивиться, то теперь они были должным образом впечатлены. Даже жертва фальсификации – Брек Миртл – подошел, чтобы посмотреть поближе.
– Ну ты стремная, – сказал Ти-Джей. – Ты правда можешь подделать кого угодно?
Фейнман наклонилась ближе, чтобы рассмотреть самое важное: края холста и досок, следы на обороте, текстуру, мазки, пигмент, аккуратность основы. Но найти изъян не сумела.
– А как выглядят ваши собственные картины? – спросила она.
Джордан не знала. Она всю жизнь рисовала за других.
– Есть вещи, о которых леди не говорят.
– Это должно быть впечатляюще… – Фейнман и ее гвоздичная сигарета склонились к пародийной «Моне Лизе». Краска как будто потрескалась от времени и выглядела совершенно как в музее; происхождение выдавали только татуировки.
– Хотя в этих играх есть свое удовольствие.
Джордан затаила дыхание.
Ей так было это нужно. Им всем было нужно.
Ти-Джей спросил:
– Так ее возьмут на работу?
Фейнман повернула свое тело богомола к Джордан и устремила на нее тот же внимательный взгляд, что и на картины. Глаза под темными стеклами очков не мигали. Джордан подумала: вот человек, который привык, что его слова суть бог – в равной мере для таких, как Ти-Джей, и таких, как Джордан. Если ты способен удерживать власть над обоими мирами – дневным и ночным, – твоя сила велика.
– Иногда, – сказала Фейнман, – приходится отказывать человеку, потому что он слишком квалифицирован. Чтобы не мешать ему достигнуть того, для чего он предназначен.
Джордан не сразу поняла, что ей отказали.
– Но…
– Я окажу вам услугу, – продолжала Фейнман. И бросила последний взгляд на «Мону Лизу». – Вы, возможно, пока этого не понимаете, но ваше предназначение, Хеннесси, – создавать оригиналы.
Если бы только это было правдой.
5
Адам Пэрриш.
Вот как это началось: Ронан сидел на пассажирском месте ярко-оранжевого «Камаро» Ричарда Кэмпбелла Ганси Третьего, семьдесят третьего года выпуска, и высовывался из окна, потому что машина его не вмещала. Маленькая историческая Генриетта казалась ближе, деревья и фонарные столбы одинаково склонялись над дорогой, словно пытались подслушать разговор внизу. Ну и пару они собой представляли. Ганси, отчаянно искавший смысла. Ронан, уверенный, что ничего не найдет. Один, предположительно, – самый успешний ученик Академии Агленби, другой – самый неуспешный. В те дни Ганси был охотником, а Ронан – похожим на охотничьего сокола лучшим другом, которого держали под колпачком и с колокольчиком, чтобы помешать ему разорвать самого себя на части собственными когтями.
Вот как это началось: школьник, который катил велосипед на последний холм перед городом, явно направляясь туда же, куда и они. На нем была форма Агленби, хотя, когда они подъехали, Ронан увидел, что она потерта – так, как не бывает потерта школьная форма после года носки. Значит, приобретена из вторых рук. Закатанные рукава обнажали жилистые предплечья, на которых отчетливым рельефом выделялись тонкие мускулы. Внимание Ронана особенно привлекли кисти. Очаровательные юношеские пальцы с крупными костяшками, худыми, удлиненными, как и незнакомое лицо.
– Это кто? – спросил Ганси, и Ронан не ответил, продолжая торчать из окна.
Они проехали мимо. Лицо Адама было сплошь противоречия. Напряженное и подозрительное, решительное и неунывающее, непокорное и подавленное.
Тогда Ронан ничего не знал о том, кто такой Адам, и еще меньше знал, кто такой он сам, однако, когда они миновали мальчика с велосипедом, всё началось; Ронан, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза, вознес единственную, невыразимую, отчаянную молитву к Богу:
ПОЖАЛУЙСТА
А теперь Ронан ехал за Адамом в Гарвард. Диклан высадил его у ворот («Только не делай глупостей. Напиши мне утром»), и он так и стоял за железной оградой, рассматривая изящные, красивые здания и изящные, красивые деревья. Все было красновато-коричневым – кирпичные жилые корпуса и дорожки, ноябрьские листья и ноябрьская трава, осенние шарфы на шеях у студентов, бредущих мимо. Кампус казался незнакомым: смена времен года его преобразила. Удивительно, как сильно может измениться место за несколько недель.
Шесть тысяч семьсот студентов. У двадцати девяти процентов здесь же учились родители. Получают финансовую помощь: шестьдесят процентов. Средний вступительный взнос: сорок тысяч. Годовая плата: шестьдесят семь тысяч долларов. Среднее ежегодное жалованье выпускника Гарварда спустя десять лет: семьдесят тысяч. Процент зачисленных абитуриентов: четыре целых семь десятых.
Ронан знал всю гарвардскую статистику. Когда Адама приняли, он не один вечер провел в Амбарах, изучая все детали и факты, какие только мог найти касательно этого университета. Недели напролет Ронан общался с двумя Адамами: одним, который заслужил себе место в Лиге Плюща, и другим, который боялся в скором времени продемонстрировать университету свою бесполезность. Ронан выносил это с максимальной деликатностью. Перед кем еще Адам мог похвастать, в конце концов? Его мать была бестолковой тенью, а если бы отец добился своего, то Адам, возможно, умер бы раньше, чем закончил школу. Поэтому Ронан впитывал информацию, тревогу, предвкушение и старался не думать о том, что они с Адамом ступают на разные пути. Он старался не думать о блестящих, образованных, прямолинейных людях в рекламных буклетах, в которых Адам мог влюбиться. Иногда Ронан размышлял, что могло случиться, если бы он окончил Агленби и тоже поехал осенью в колледж. Но это было так же невозможно, как представить Адама, который вылетел из школы и остался в Генриетте. Оба знали, кто они. Адам, ученый. Ронан, сновидец.
