После забастовки отец изменился. Мне он всегда казался гигантом, высоким и дородным, с копной густых, вьющихся черных волос. Однако теперь он осунулся, похудел и ссутулился. Когда он улыбался, что стало происходить все реже и реже, морщинки в уголках его глаз были более заметны. На его висках начала пробиваться седина.
Он решил уволиться с шахты и выучиться на водителя автобуса. Хотя я не думаю, что ему действительно нравилась его новая работа. Зарплата была неплохой, однако в забое он зарабатывал больше. Они с мамой стали чаще спорить, обычно о том, как много она тратит, и о том, как он не понимает, сколько денег требуется, чтобы накормить и одеть растущую семью. Именно в такие моменты он уходил в паб. Он всегда посещал одно и то же заведение. То самое, в котором пили его бывшие коллеги-шахтеры. «Арнхилльский герб». Уволившиеся шахтеры пили в «Быке». Подобием нейтральной территории был только «Бегущий лис». Там не пил никто из шахтеров. Зато там пили ребята постарше, зная, что в этом заведении они не рискуют наткнуться на моих отца или дедушку.
Мои родители не были плохими. Они любили нас как умели. Если они ссорились и уделяли нам мало внимания, то это лишь потому, что работы у них было много, денег – мало и они часто сильно уставали.
Конечно, у нас были телевизор, видеомагнитофон и компьютер, однако, даже понимая, что мои слова могут прозвучать как рекламный слоган, я скажу, что мы с Энни часто развлекали себя сами, играя на улице в салочки и футбол или рисуя мелом на асфальте; в дождливые дни мы сидели дома и играли в карты. Я никогда не уставал развлекать свою маленькую сестренку. Мне нравилось проводить время с ней.
По утрам в субботу, если погода была хорошей (или хотя бы не дождливой), мама давала нам с Энни немного денег на сладости и выпроваживала нас из дому, говоря, чтобы мы не возвращались до вечера. Обычно мы были этому рады. В такие моменты мы чувствовали себя свободными. У меня была Энни, у Энни был я, и у нас обоих было наше воображение.
Примерно к моему пятнадцатилетию все изменилось. У меня появились новые «приятели». Стивен Хёрст и его шайка. Шпана, в рядах которой неуклюжему, замкнутому ребенку вроде меня делать явно было нечего.
Вероятно, Хёрст просто принял мою необщительность за крутость. Или увидел во мне мальчишку, которым было легко манипулировать. Какой бы ни была причина, мысль о том, что я стал частью его банды, приводила меня в состояние полного щенячьего восторга. До этого меня никогда не тяготило мое одиночество. Но ощущение того, что тебя принимают за своего, может опьянить подростка, который даже ни разу не был на вечеринке.
Мы шатались по деревне и делали то, что обычно и делают компании подростков: сквернословили, курили и пили. Мы рисовали граффити на ограде детской площадки и наматывали веревки качелей на перекладины. Мы забрасывали яйцами дома учителей, которые нам не нравились, и резали шины автомобилей тех из них, кого по-настоящему ненавидели. И мы издевались над другими детьми. Мучили тех, кто был слабее нас. Детей, которые были во всем похожими на меня, о чем я старался не думать.
Внезапно проводить время со своей восьмилетней сестрой для меня стало совершенно не круто. Я начал ее страшно стесняться. Когда Энни просилась со мной в магазин, я отказывал ей под различными предлогами или просто уходил, пока она меня не видела. Если я был со своей новой шайкой на улице, то отворачивался, когда она мне махала рукой.
Я старался не замечать боли в ее глазах и то, как она понуро опускала голову. Взамен я начал уделять ей вдвое больше времени дома. Однако она понимала, что этим я как бы компенсирую свою вину перед ней. Дети не дураки. Но она позволяла мне это делать, и это заставляло меня чувствовать себя еще хуже.
Абсурдность таких отношений заключалась в том, что, оглядываясь назад, я понимаю: проводя время с Энни, я был счастливее, чем когда проводил его с другими. Казаться крутым и быть крутым – это две совершенно разные вещи. Хотел бы я иметь возможность сказать это себе пятнадцатилетнему, как и хренову кучу других важных вещей: что девчонкам на самом деле не нравятся спокойные парни, что замораживать мочку уха для того, чтобы проколоть ее, – плохая идея, что «Тандербёрд» – это некачественное вино и его явно не стоит пить перед свадебным банкетом.
Однако больше всего я хотел бы сказать своей сестре, что люблю ее. Больше всего на свете. Она была моей лучшей подругой, человеком, с которым я по-настоящему мог быть самим собой, единственной, с кем я мог смеяться до слез.
Но у меня нет такой возможности. Когда моей сестре было восемь, она исчезла. Тогда я думал, что это была худшая вещь, которая только могла случиться на свете.
А затем она вернулась.
4
К своему первому дню в Арнхилльской академической школе я готовился так же, как и обычно: перебрав предыдущим вечером с алкоголем, я проснулся позже, обругал будильник и неохотно, в раздражении захромал через лестничную площадку в ванную.
Я включил душ на максимум, однако вода из него все равно шла плохо. Забравшись в ванну, я какое-то время постоял под теплыми струями. С усилием выкарабкавшись обратно и насухо вытершись полотенцем, я надел чистую одежду.
Это были черная рубашка, темно-синие джинсы и поношенные старые кеды. В первый день – либо с иголочки, либо в привычном. Знаю, дурацкая фраза. Я подхватил ее у Брендана, с которым мы когда-то вместе снимали квартиру. Брендан – ирландец, а это значит, что у него имелось сколько угодно присказок для любой ситуации. Большинство из них – совершеннейшая бессмыслица, однако эту я всегда понимал отлично. У каждого есть пара привычных, старых и удобных ботинок. Тех, которые он надевает, когда хочет чувствовать себя легко и комфортно. И при определенных обстоятельствах человек нуждается в них больше, чем в любой другой обуви.
Я провел расческой по волосам. Пусть сохнут. Спустившись вниз, я выпил черный кофе, закурил сигарету и выглянул в открытую заднюю дверь. Снаружи было лишь немногим холоднее, чем внутри. Небо своим цветом напоминало серую бетонную плиту; в лицо била мерзкая морось. Если у солнца есть шляпа, то она явно сделана из дождя.
* * *
Я добрался до школьных ворот без четверти девять, вместе с первыми несколькими учениками: тремя девчонками с ровными распущенными волосами, что-то отстукивающими на своих смартфонах, и группой мальчишек, шутливо пихавших друг друга, что, впрочем, в любое мгновение могло перерасти в настоящую драку. Плюс парочка эмо, сердито глядевших из-под тяжелых челок на учителей.
За ними тащились шедшие по одиночке. Опущенные головы, поникшие плечи. Медленная, шаркающая походка приговоренных. Дети, над которыми издевались.
Особенно мое внимание привлекла одна девочка: низенькая, с кудрявыми рыжими волосами, прыщами, в плохо сидевшей на ней форме. Она напомнила мне девочку из тех времен, когда я сам учился в школе, – Рут Мур. От нее всегда неприятно несло немытым телом, и никто в классе не хотел сидеть рядом с ней. Некоторые дети все время слагали про нее стишки: «Рут Мур – оборванка, дрянная малявка, в бесплатной столовке все просит добавки», «Рут Мур – нищебродка, сидит на диете, лизать она ходит дерьмо в туалете».
