— Дети то есть?
— Один сын. Маленький еще. Отец-то ушел. Вот вдвоем и маемся.
— С кем же сейчас малец?
— Один. Он у меня серьезный. Помощник растет. Бывает, захвораю. Так он обо мне так заботится!
— А я вот своей матери и не помню. Совсем малым мине сиротой оставила.
— Ох ты, Боже…
— Так вот ни одной родной кровинки на свете неосталося.
— А я за своего Кольку тоже боюсь. Чахотку у меня лекарь отыскал. Говорит, лечиться надо да еду получше. А где ее взять? Баба — не мужик. Ей и заработать труднее.
— А мужик не подсобляить?
— Пет. Мы с ним незаписанные. Не до нас ему. Колька-то на его фамилии, да уж не надо мне помощи на него. Сама как-нибудь. С новой-то чин чином живут. Тоже сына родила.
— С чего кинул-то?
— Кобель он, прости Господи. С жиру сбесился.
— Ишь ты!
— Та баба, видать, крепко его держит. Вся в кудерышках ходит, намалеванная. Не подступить! Хотела однажды ей патлы подергать, так она завизжала, что резаная. Я ведь не за себя, за Кольку… Он-то без отца остался! Так за это самое меня к начальству вызывали, ругали на чем свет. Та стерва пожаловалась. А может, и сам, с него станется.
— А ты сибе новово заведи.
— Сбесился ты, что ль? Мне сына растить надо. С чего это я мужика заведу? Хватит. Один был. Все вы кобели, прости Господи, все на одну мерку.
— Чево ето ты, рехнулась?
— Рехнешься с вами окаянными!
— Да погоди ужо. А ваш-то бабий род хорош? Ежели б не та, может, и теперь жила ба со своим. Сына вместе растили б.
— То верно. Кабы не она…
— То-то же…
— Вот из-за нее теперь мой Колька ботинки людям на улице чистит. Думаешь, мне не больно? На хлеб помогает зарабатывать. А его милиция гоняет. Потому как без патенту.
— Вона што…
На вокзале проводницу встречал вихрастый мальчишка. Черный, как вороненок, он быстро подскочил к матери, обхватил ее худыми руками.
Макарыч долго смотрел на них. Потом взял в руки рюкзак с тощими пожитками и пошел по перрону.
До вечера ходил он по улицам города. И вдруг увидел того мальчонку. Он сидел со щетками на обшарпанной скамейке. Зазывал людей. Макарыч подошел. Тот аж икнул, увидев его рыжие кирзухи.
— Дяденька, у меня всего одна банка ваксы.
Макарыч, не говоря ни слова, принялся наводить блеск на свои сапоги. Мальчишка чуть не плакал.
— Дяденька, мне ж больше купить не на что!
Макарыч, покончив с сапогами, крякнул и ушел. Вернулся он вскоре. Малец Стоял в подворотне и горько плакал.
— Слышь, Колька, ты што ето рассопливилси?
Тот, не веря глазам, смотрел на Макарыча.
— Я думал, что вы совсем ушли.
— Уж лучче не думай, а держи свое хозяйство, — Макарыч передал Кольке стульчик и ящик: — Открывай.
Колька несмело отпер ключом. А из-под приподнимавшейся крышки полилась музыка. Эти двое вмиг забыли обо всем, слушали, как два ровесника. Молчали.
Прохожие останавливались. Смотрели на обоих. Осторожно обходили.
— Ну, ладно. Ты тут давай, — пришел в себя Макарыч.
Колька глянул в ящик и удивился еще больше. Там лежало столько банок с ваксой, сколько не имел ни один чистильщик.
— Держи, — протянул Макарыч деньги.
— Ой, зачем столько?
— Матери дай. Пусть от хворы избавитца.
— Откуда вы знаете все?
Но Макарыч уже уходил. А Колька испугался оставить ящик и стул. Догонять с ним было тяжело.
— Дяденька! Дяденька! Спасибо! — тонула в толпе запоздалая благодарность.
А возвращаясь из отпуска, Макарыч не нашел мальчишку на прежнем месте. Поспрашивал о нем у ребят из того дома. Те ответили, что Колька теперь один. Мать его померла от чахотки. Кровь горлом вся вышла. А сам Колька ушел из дома. Где он теперь, никто ничего не знал. Добавили, что в их квартире живут другие люди.
Макарыч спросил, не ушел ли Колька к отцу. Но те понимающе захихикали, а один тощий и ушастый ответил:
— Откуда это у Него отец возьмется? Он же незаконный. Мне мамка так сказывала.
— Цыть, стервец! Я ево отец, слышишь! Язык анчихристу выдеру за такие пакости. Мать твоя — баба, потому ума в ей не боле, чем у червя. Ты жа мужик. Тибе бабье повторять не гоже.
Кипел Макарыч, заходясь злобой.
— Он, дяденька, с пацанами плохими дружит. Это не мамка, это я сам видел. Они в поездах ездят. На крышах.
— Каких?
— Обычных.
— Я не про то. Куда они ездют?
— Те на море сбегали. Обещались моряками сделаться. А Колька с ними. Да они иногда назад ворочаются.
— Бреши больше! Моряки с них, как с твоей сопли конфета. Шпана они, вот, — перебил говорившего рыжий парнишка.
Ребята затеяли драку, кулаками устанавливая истину. А Макарыч пошел к вокзалу.
Он и сам не знал, что его потянуло сюда, к этой проводнице и Кольке. Он иногда вспоминал обоих. Может, не стоило ездить, тогда бы все повернулось иначе. Но что толку теперь? И он, терзаясь, шел в толпе один.
На вокзале было шумно, людно. Все куда-то спешили. Макарыч тоже взял билет. А к вечеру уже ехал. Он задремал, когда в вагоне послышались свист, крики, брань.
— Кого-то поймали. Сейчас этого жулья, что жуков в навозе, — выдохнул сосед по купе.
Макарыч вышел. Его чуть не сшибли с ног.
— Держите! Воры! — кричали бабы.
Рука Макарыча крепко ухватила кого-то за шиворот.
— Дяденька, пустите!
Голос был очень знаком. Он толкнул пойманного в купе, закрыл дверь. Лишь на секунду включил свет. Крепко зажал рукой рот Кольке. В кромешной темноте закинул его на свою полку. Буркнул для соседа:
— Вот не повезло. В разных купе с сыном еду. А в етой заварухе дите за ково угодно примут…
Всю ночь пацан вздрагивал, стонал во сне. Макарыч, успокаивая, гладил его по голове, укрывал.
А наутро, когда сосед еще спал, разбудил, накормил, переодел в свою непомерно большую рубаху и велел молчать.
На первой же остановке купил все нужное. А потом они перебрались в отдельное купе. Там Колька рассказал Макарычу обо всем. Тот слушал молча, не перебивая. Курил.
— Отец мой геолог. Поначалу хороший был. А потом ругаться с мамкой стал. Уходил куда-то ночами. Потом и насовсем нас кинул. Сказал, что умирать из-за мамки не хочет. У ней чахотка была. Он и боялся. Раньше мы хорошо жили. И у меня, и у мамки теплое все было. Потом продали. Один раз я в магазин пришел за хлебом. И вдруг услышал его голос. Глянул, а он с какой-то теткой стоит. У отца на руках ребятенок сидит и большой кусок сахару в рот пихает. Я отродясь такой кус и в руках не держал. Подошел к ним поближе, а тот пацан шиш свернул и мне показывает. Я ему — кулак, а он, дурак, как разревется и на меня пальцем той тетке показывает. Она кинулась на меня и давай по голове бить. Отец даже ничего ей не сказал. Я еле удрал. Мать дома тоже выругала. Сказала, что это был мой брат, потому обижать его нельзя. А меня, значит, можно лупить по голове? — всхлипывал Колька.
