Книга Король франков - Владимир Москалев

Адальберон не стал откладывать дела в долгий ящик, и Карл Лотарингский был отлучен от Церкви вместе с племянником. Однако это не возымело действия, герцог лишь рассмеялся. И тут бы ему задуматься: ведь, начав с такого явного неповиновения Церкви, он тем самым уже обрек себя на погибель! Ибо Церковь, этот мощный институт власти над людьми, не простит ему и не допустит к трону, мобилизовав против него армии иноземных государей и в первую очередь – империи. «Богоотступник! Враг христианства!» – вот лозунги, которыми духовенство подняло бы против Карла своего мирского союзника, свою защиту – карающий меч!

Карл этого не понял, увлеченный идеей захвата власти, которой его лишили. В Нижней Лотарингии и южных областях Франции он набрал сторонников, разжалобив их стенаниями о судьбах своих маленьких детей и собственной. Те до сих пор не желали признавать над собой власти Капета; сыграв на этом, последний Каролинг ослепил их щедрыми подачками. Сформировав, таким образом, порядочную армию, Карл двинулся на Лан – столицу королевства. Устроить деморализацию власти – вот мысль, завладевшая его умом. Это непременно подорвет престиж Капета, и от него отшатнутся. В самом деле, что за король, позволивший врагу захватить столицу королевства? Однако Лан был хорошо укреплен, безуспешный штурм мог оттолкнуть от Карла кое-кого из его приверженцев, наиболее благоразумных. Подумав так, Карл заслал в город шпионов. Те быстро нашли его племянника и недовольных налогами Асцелина горожан, которые пообещали открыть ворота, если новый властелин отменит грабительский налог и вознаградит их. Карл пообещал, и ночью его войска вошли в город. И тотчас герцог, хорошо зная лисьи повадки Герберта, всегда старавшегося угодить тем и другим, дабы в любом случае не остаться в проигрыше, отправил ему послание, желая заручиться его поддержкой.

Падение Лана и в самом деле нанесло удар по авторитету обоих королей; Гуго понял это и тотчас стал собирать армию. К середине июня вокруг Парижа уже стояла шеститысячная конница, с которой оба короля и отправились осаждать Лан.

За день до этого Можер вместе с Изабеллой уехал к себе в Нормандию. Друзья гурьбой пришли проститься. Нормандец пообещал, что обязательно вернется показать им сына, которого уже носит в своем чреве Изабелла.

Пришел Рено. Долго молчал, глядя в лицо Можера, будто стараясь запомнить до конца, до последнего часа…

– Мне будет не хватать тебя, – сказал он, опустив взгляд. – Нам всем будет не хватать… Ведь ты будто вихрь ворвался, закрутил всё, завертел, поставив с ног на голову, заставил говорить то, что всегда молчало, а кому надо умел закрыть рот… Тобою восхищаются, боготворят и тебя здесь никогда не забудут, нормандец. Ты храбрый воин, отважный норманн и… – Рено осекся, то ли сбившись, то ли от волнения. Потом, сглотнув слюну, продолжил: – Ты мой верный друг и останешься им навеки. Я буду ждать сына Ричарда к себе в гости. И тебя, Изабелла, – поправился он. – Я жду вас обоих и не забуду никогда… То есть я хотел сказать, мы ждем: я и моя жена Констанция.

– Почему она не пришла, брат Рено? – заволновалась Изабелла. – Разве она не знает?.. Я немедленно пойду за ней!

В это время вошла Констанция и сразу же бросилась подруге в объятия. Обе плакали, шепча что-то, обещая, целуясь.

– Ну а что короли? – спросил Рено. – Простился ты с ними и с обеими королевами?

– С одной. Для другой, думаю, это небольшая утрата. Что касается отца и сына, то я еле вырвался от них. Роберт прослезился и сказал, что вечером пойдет к тебе; вы будете вспоминать меня. А отец горячо обнял и, поцеловав, выразил сожаление, что вынужден отпустить воина, который заменил бы ему добрый десяток из его охраны…

– По-моему, он занизил число. Впрочем, он ведь не видел, как ты бился.

– Ты так и останешься при церкви? – спросил Можер. – А жена?

– Рядом стоит дом, где жил когда-то каноник. Мы поселимся там. А церковь… куда же мне еще? Меня хорошо знают, и я уже знаком со всеми прихожанами. И потом, ведь это мой хлеб, Можер, что там ни говори. Мой пример – сущность духовенства: всех тех, кто нацепил на себя рясу, не желая работать. Что касается меня, то и в самом деле, что я умею, кроме как махать распятием, кадилом и мечом? Но меч, боюсь, уж долго не поднять: проклятая рана все никак не заживает, чуть забудешься – дает о себе знать.

– Если тебе станет плохо, приезжай ко мне, Рено. Вы с Констанцией всегда будете самыми желанными гостями.

Во дворе послышалось конское ржание, голоса людей.

– Это твой жеребец, – кивнул монах в сторону окна, – тот, которого ты выбрал. Жаль, нет корабля, хотя бы лодки: Сена живо доставила бы вас к Руану.

– Мне тут кое-кто остался должен… Я предъявлю счет, вот только подлечусь.

– Ах да, помнится, ты хотел повесить епископа.

Можер усмехнулся:

– Нет, Рено. Подумать – он не сделал ничего плохого, пусть живет. А вот викарий – тот, что стегал тебя плетьми…

– Ты его, видно, здорово треснул тогда. Недавно он отдал Богу душу; всё жаловался, что болят ребра и раскалывается голова.

– Что ж, значит, двумя стало меньше. Остался Адальберон.

– Перестань, зачем тебе это? Хочешь нажить еще врагов?

– Я обещал Людовику. И я убью архиепископа.

– Что ж, как знаешь. Позови меня, быть может, тебе нужна будет помощь.

– Еще Герберт. Не нравится мне его хитрая рожа с лисьими глазками. Как-нибудь я его тресну, пусть размажет мозги по колонне.

– Двуличная душа, не упустит своего. Чересчур осторожен, такого не поймать. Но и умен, в этом не откажешь. Поверь мне, он далеко пойдет, с легкостью прошагав по трупам тех, кто мешает.

– Да, чуть не забыл, Рено, остался еще некий монах. Раньше он был в Лане, при церкви святого Павла, а теперь где-то тут, в Париже, никак его не встречу. Я пообещал утопить его, когда он пытался помешать мне спасти Роберта.

– Оставь его, дело прошлое. Мало ли дураков на свете, всех не перетопишь, не хватит жизни. Да, вот еще что, Можер… Мне приятно было найти в твоем лице единомышленника в вопросах духовного порядка, только не слишком высказывай свои взгляды на людях, можно поплатиться головой. Кто-то смолчит, а другой затаит зло. Церковь ныне набирает силу и безжалостно убивает тех, кто против нее, невзирая на божью заповедь о милосердии. Посмотри на меня. Скажешь разве, что я безбожник? Что считаю Библию и Евангелие бредом тупых фанатиков, а церковников – обыкновенными жуликами? У нас в монастыре часто жгли костры, а потом выбирали из них угли и складывали в одно место. Как-то я спросил, для чего это? Монахи ответили, что выдадут эти угли за останки костра, на котором горел один из мучеников, скажем, святой Фома. Я возразил, что это грозит разоблачением, но они, расхохотавшись, ответили, мол, пусть только кто попробует – пригрозят карой небесной, судом Божьим.