– Да я и не переживаю.
– Ну что, вздрогнули? – Булатович поднял рюмку. – За то, чтобы было все хорошо, как поется в этой твоей песенке.
– Это я завсегда готов. – Замятин подмигнул начальнику и рассмеялся. – Особенно за «хорошо».
Глава 8
Незаконченный портрет неубитой Наташечки – бурое пятно на потолке. А вернее, незаконченный автопортрет. На фотографии, которую так упорно пыталась ей всучить старуха, была она сама, Аня, – компьютерное достижение привиденческого искусства, Антон с Ириной овладели им в совершенстве. Несчастные неудачники, чем только они не овладели в совершенстве. Сумасшедший Егор Осинцев разбил их тщательно разработанный план. Бурому пятну на потолке больше никогда не стать Наташечкой, танцующей старинный французский танец «Буррэ». Маэстро убит, машинка зачехлена. Убита та, что Наташечку ей предлагала в качестве натуры ужаса, – черная старуха, страшная бабушка из ее детства. Убит Антон – завистливый поэт кошмара.
Их больше нет, страх рассыпался, как бусы из черепов, у которых порвали нитку. Сумасшедший разбил их разумный план – запланированные на несколько лет вперед убийства, предотвратил убийствами настоящими. И теперь все, что ей нужно, – поскорее выздороветь, вернуться в жизнь и ждать возвращения Кирилла. Из Германии. Осталась всего неделя.
Из больницы ее обещали на днях выписать. Хорошо бы. Если не обманут. Впрочем, теперь ее и не обманывают. Потому что обманывать некому – Светлана убита, и потому что пятно на потолке – просто пятно, которое когда-нибудь забелят известкой, может быть, даже этим летом – Елена Петровна говорила, что в отделении в скором времени собираются делать ремонт.
Домой, домой, скорее домой. Ждать Кирилла, а вернее, поджидать. Караулить, чтобы первой рассказать обо всем.
Раиса Михайловна никак не может от удара оправиться. Еще одна убитая. Горем, обманом убитая.
«Он нас с тобой обманул, Анечка», – причитала свекровь в последнее свое посещение, она теперь приходит в больницу к ней каждый день, обман примирил ее с дурочкой-невесткой. Но тут вы не правы, Раиса Михайловна, «нами с тобой» и не пахнет. Кирилл вас обманул. И дело не в том, что в Германию вместо Америки уехал, Америка здесь совершенно ни при чем. Он обманул вас в том, дорогая мама, что оказался не тем, кем вы его себе представляли: мчащимся по жизни на сверкающей колеснице победителем. Простым смертным он оказался, обычным человеком. Этого-то вы ему и не можете простить. И ваши заламыванья рук («Как мог он продаться, мой сын?») не очень-то искренни. Ну подумайте сами, не продайся он, загуби газету, как бы вы отнеслись? Вот уж этого-то точно никогда бы в жизни Кириллу не простили. И вовсе не то, что он продался, вас так убивает, а то, что об этом узнали, и, вероятно, теперь скандал выйдет жуткий.
А перед ней Кирилл ни в чем не виноват, его взрослые дела ее нисколько не интересуют. И прежде всего он должен об этом узнать. Сначала об этом, потом обо всем остальном. Потому-то и надо поскорее выходить из больницы, ждать-поджидать Кирилла дома, чтобы с ней он сначала встретился, не с Раисой Михайловной, не с Булатовичем, не с Ириной, а именно с ней. Потому что иначе все разрушится, потому что иначе им нельзя будет жить так, как они жили раньше. Кирилл не виноват перед ней, он должен знать об этом с первого шага, с первой секунды до того, как узнает, что она про него все знает. Кирилл не виноват, вообще ни в чем ни перед кем не виноват. Она ему скажет об этом до того, как Раиса Михайловна… Раиса Михайловна даже Ирину оправдывает, обвиняя Кирилла. И Антона оправдывает. И всех его врагов готова оправдать, лишь бы обвинить непрощаемо, навсегда обвинить Кирилла. Обвинить и вычеркнуть из своей жизни, и постараться вычеркнуть его из ее, Аниной, жизни. Жестокая, вздорная, эгоистичная женщина. Сегодня она опять к ней придет, как вчера, как обычно, как уже повелось у них. Придет и начнет обвинять Кирилла. Да она, наверное, только для того и приходит, для того и примирилась с ней, нелюбимой, маленькой дурочкой-невесткой, женой предавшего ее сына. Как же мучают ее эти приходы.
– Соболева! – Дверь палаты распахнулась, на пороге показалась медсестра. – К вам пришли.
Ну вот, Раиса Михайловна, легка на помине.
Аня поднялась с кровати, на которой лежала навзничь целыми днями. Надела серо-синий теплый халат и туфли и вышла из палаты.
Длинный, широкий коридор, в котором всегда почему-то сквозняк. Решетки на окнах. Вытертый линолеум спокойного, не бугрящегося пола, в трещинках и пятнах сырости стены. Скоро сделают ремонт, может быть, даже этим летом, которое вот-вот настанет, и тогда здание обновится и засверкает чистотой. Женщины с полотенцами идут на завтрак. Маня Трубина топчется возле столовой, не решается войти, боится, наверное, что опять напоят ее чаем. Раиса Михайловна опять пришла обвинять Кирилла. Просто какая-то навязчивая идея у нее. Да вы, дорогая моя, превращаетесь в одержимую сумасшедшую, не лучше Мани Трубиной.
Аня дошла до конца коридора, толкнула дверь больнично-тюремной комнаты свиданий. На ободранной кушетке, у окна, сидел Булатович.
Черт возьми! Лучше бы уж Раиса Михайловна.
– Здравствуйте, Аня. – Булатович приветливо улыбнулся.
– Здравствуйте, Алексей Федорович.
Надо бы и ей улыбнуться приветливо.
– Вы не возражаете, если мы с вами прогуляемся в парке? Здесь как-то, – Булатович обвел взглядом комнату, – мне, честно говоря, не по себе. – И опять улыбнулся.
– А мне ничего, я уже привыкла. Но пойдемте в парк, если хотите. Вам ведь нужно со мной поговорить? Разве в вашем деле есть еще какие-то неясности?
– Это вам. – Алексей протянул Ане шоколадку.
– Спасибо. – Аня смущенно сунула ее в карман халата.
– Я к Осинцеву приходил и вот решил вас заодно навестить. Как вы себя чувствуете?
– Хорошо, спасибо. – Они вышли из комнаты, спустились по лестнице вниз. – Как там Егор? Что с ним теперь будет?
– Егор… – Булатович нахмурился. – Пройдемся или сядем где-нибудь?
– Как хотите.
– Тогда пройдемся немного. – Алексей взял Аню под руку. – Егор. Несчастнейший человек этот Егор. Мне удалось многое о нем узнать. Я даже в интернат ездил, где он учился до двенадцатилетнего возраста, и в его родной город. Это здесь, недалеко, в часе езды. Чистенький, маленький городок, мне он понравился, старинный, лет восемьсот, не меньше. Я с их бывшей соседкой разговаривал, она Егора хорошо помнит, даже странно, все-таки столько лет прошло, а соседка совсем старая. И в милиции был, нашел человека, который хорошо знал сожителя Клавдии Пегахиной.
– Клавдии Пегахиной?
– Да, родной матери Егора.
– Ах, ну да, моя черная старуха, мать Егора, которую он убил дважды. Он мне рассказывал, когда мы сидели с ним в темной, глухой комнате – в той душегубке, из которой вы меня вытащили.
– Убил дважды? Нет, все было не так. Тогда, в детстве, в пятилетнем возрасте, Егор не убивал свою мать. Выстрелил ее сожитель, Василий Григорьев.
