Я так рассердилась, что забыла об осторожности.
— Как можно подозревать меня в такой жестокости? — кричала я. — Желать зла ребенку — невообразимая жестокость.
— Похоже, подозревают, что ты способна на любую жестокость.
Значит, он слышал о моей лжи о Садако.
— И ты находишь эти россказни правдоподобными?
— Все, что я знаю, — сказал он, — что ты сама не своя.
— Сама не своя? Кто ты такой, чтобы говорить мне это? Ты пришел сюда, полный сарказма и высокоумных речей, и делаешь выводы. Что вообще ты обо мне знаешь?
— Очень мало.
— Значит, ты знаешь мало, а подозреваешь много.
— Я не говорил этого.
— Это подразумевалось.
— Я надеялся поговорить с тобой разумно, возможно, предупредить тебя…
— О чем? О порочности моей натуры?
— Об опасности, которую ты представляешь для самой себя и для других.
Что-то в его голосе выдало его намерение.
— Ты говорил, что были названы определенные имена, — сказала я.
— Если был назван кто-то еще, я не знаю, кто именно.
— Но ты слышал их имена.
— Да, их упоминали.
— Но ты не знаешь этого человека или этих людей?
— Не знаю.
Не было смысла продолжать разговор, но его тон и моя интуиция подсказали мне: он имел в виду Масато. Я едва удержалась от того, чтобы не попросить его подтвердить мои подозрения; это только послужило бы свидетельством тайного сговора между нами.
— И как же императрица намерена поступить с этими вмешивающимися не в свои дела черными магами?
— Она знает, что не может ничего сделать. У нее нет доказательств. Но сами по себе слухи разрушительны.
Я припомнила ее угрожающий взгляд, когда она накладывала на меня наказание. В его словах таилась правда: если поползут слухи, она не станет прекращать их. Но неужели она не понимала, что источником клеветнических слухов относительно меня была Изуми? Разве не была Изуми заинтересована в том, чтобы накануне возвращения Канецуке ее соперница стала жертвой злобных пересудов? Но втянуть Масато в этот злобный замысел, оклеветать и его — это ужасно. Она разрушит его репутацию, как разрушила мою. И все из-за книги, которая, по ее мнению, была инструментом магии, в способности применить которую она обвиняла нас обоих.
Голос Рюена прервал мои мысли.
— Тебе надо уехать, — сказал он. — И быстрее, пока опасность не слишком велика.
— Но это будут считать подтверждением моей вины.
— Те, кто подозревает тебя, останутся при своем мнении — уедешь ты или нет. Но если ты останешься, то будешь очень страдать.
— Но мне некуда ехать. — Я почти плакала от потрясения.
— Ты можешь возвратиться в наш дом в Минно.
В тот дом, где умерла моя мать. В тот дом, где осталось мое детство. В тот дом, где мой отец горевал так долго, что сошел с ума. Кто-то другой пил вино из его чаши. Кто-то другой срывал ирисы в саду, оставляя обломанные, истекающие соком стебли. Кто-то другой читал его свитки и говорил, когда говорил он, заглушая его голос.
Все те письма, которые Рюен писал мне, когда наш отец умирал, я все еще хранила. Но никогда их не перечитывала.
— Сестра, — сказал он; он не обращался ко мне так последние четырнадцать лет. — Этот дом не несет на себе печати смерти. Там тихо и чисто. Сад изменился. Вдоль всей южной стены вокруг фруктового сада посадили жимолость.
Значит, он помнил, что я люблю запах этого кустарника.
— Но что я буду там делать? Жить там — значит похоронить себя заживо.
— Ты могла бы писать.
— Я не могу. Уже несколько месяцев я ничего не писала.
— Обдумай это. Пришли мне письмо, если надумаешь.
— Я напишу тебе, но не об этом.
— Пиши мне в любом случае, но помни, что я тебе сказал. Сейчас у тебя нет никого, кто бы защитил тебя. Твои враги сильнее твоих друзей.
— А ты веришь им?
— Кому?
— Моим врагам.
— Я не верю поставщикам слухов.
— А мне ты веришь?
Его колебание было красноречивым, как и выражение его лица.
— Иногда. Но сейчас ты находишься под влиянием, суть которого я не могу понять.
— Если что-то на меня и влияет, говоря твоими словами, это всего лишь любовь.
— Странная любовь, которая желает несчастья другим.
— Я никому не желаю несчастья.
— Разве? Хотелось бы верить. — Он подобрал полы своей одежды и встал. — Пиши мне и следи за собой.
— Тадахира, — сказала я, и в моих устах это имя прозвучало странно, имя, которое так легко выговаривалось, когда мы были юными и любили друг друга. — То мандариновое дерево в саду — оно все еще там?
— Я не знаю.
— Не разрешай срубить его.
— Ты более сентиментальна, чем я думал.
— Не сентиментальна, только суеверна.
— Этого я и боялся. Помни, что сейчас нельзя ездить на запад, нам сообщили, что это к несчастью. — Он ушел, а я долго сидела перед занавесом, ожидая, когда его слова растворятся в сыром воздухе.
Я придумала план бегства от своих врагов, но они меня нашли. Может быть, наша встреча оказалась случайностью, но я так не думаю. Они поджидали меня, я уверена, они прислушивались к моим шагам. Когда я увидела Изуми вместе с другими, стало ясно, что это подстроено. Я бросила на нее такой взгляд, что была уверена — она повернет назад. Но она посмотрела на меня с удвоенной яростью, а ее спутники сдвинулись вокруг нее, словно защищая от моей мстительности.
Я видела их, когда возвращалась из Синзен-ен. Я не была в саду с тех пор, как мы любовались луной, хотя часто мечтала об этом. Почему я решила отправиться туда в одиночестве жарким полднем, зная, что подобная опрометчивость лишь укрепит за мной репутацию эксцентричной особы? Признаюсь, в тот момент я не очень ясно рассуждала, мне просто хотелось убежать, уйти от любопытствующих взглядов Юкон, от обычных пересудов женщин, от тревог относительно Масато. Прошло два дня, а он так и не ответил на мое письмо. Возможно, до него дошли слухи о заговоре против Рейзея, и он решил от меня отдалиться. В письме я об этом не упоминала — слишком опасно. Надо подождать и рассказать ему все при встрече.
Но как нам увидеться? По дороге к Синзен-ен я думала об этом. Мой утомленный разум страдал от угнетающей жары так же, как и тело; воздух был пропитан дурными предчувствиями. За воротами Сузаки собралась толпа жителей в ожидании своей порции риса и соли. Какой-то мальчик в рваной коричневой одежде ударил палкой по колесу моего экипажа. Передо мной промелькнуло его лицо, темные глаза, полные гнева. Его взгляд изменил все, что я видела потом: стены тюрьмы левых стали еще выше; тени под ивами — еще гуще.
