За ним ехали джипы, все до единого оккупированные детьми. Один мальчишка танцевал на капоте, сжимая в руке конфеты — бесценное сокровище после пяти долгих лет строгой военной экономии. Почти невидимые за роем маленьких пассажиров, улыбающиеся солдаты без касок раздавали сигареты, а взамен получали бутылки шампанского, припрятанные несколько лет назад в ожидании этого момента, и страстные поцелуи девушек, не разбиравших ни возраста, ни физической привлекательности адресатов.
Плотно сдавленная со всех сторон толпой колонна — три танка и дюжина джипов — со своим счастливым грузом потихоньку добралась до середины площади. Когда машины остановились, офицер, выделявшийся на общем фоне парой револьверов в ковбойских кобурах и фуражкой с козырьком, встал на сиденье, перепрыгнул на капот и поднял руки к небу под оглушительные овации и цветочный дождь, достойный оперной дивы. Мари-Луиз он показался ослепительно красивым: усы у него были, как у Кларка Гейбла, а белые зубы буквально сверкали на фоне припорошенной пылью бронзовой кожи. Откормленный, здоровый, полный уверенности и силы Нового Света, который теперь так разительно отличался от изнуренного, мрачного Старого, офицер упивался ликованием, вызывая движениями рук все новые и новые волны приветствий. Наконец его ладони замерли в воздухе, требуя тишины, и толпа подобно отливу медленно отхлынула от центра площади. Крики сменились выжидательным гулом. Мари-Луиз заметила красный кленовый лист, мелькнувший на рукаве кителя, когда офицер поворачивался слева направо, оглядывая толпу, которая к этому времени включала в себя все население города. Он уперся ладонями в бедра и заговорил с акцентом Français Quebecoise[122].
— Mes amis… c'est la jour de vos liberation![123]
Дальнейшие слова офицера утонули в реве толпы. Он покачал головой и, схватившись одной рукой за ветровое стекло, нагнулся вниз, к волнующемуся морю протянутых рук, из которого выдернул за горло бутылку шампанского. Офицер высоко поднял ее над головой, опять призывая к молчанию, потом передал шампанское парнишке, стоявшему рядом на капоте и, сложив руки рупором, взревел:
— Vive la France! Vive la belle France![124]
Ответные возгласы эхом прокатились по площади, нарастая и затухая волнами звука, который довел Мари-Луиз до исступления. Она поддалась всеобщему экстазу, всем существом влилась в ликующий хор — махала руками, кричала, плакала, обнималась, пока не почувствовала, что вот-вот охрипнет. Она обнаружила, что в давке ее оттеснили к джипу, и протянула руку, будто страждущая к целителю, чтобы коснуться саржевой формы офицера. Хотя Мари-Луиз была всего лишь одной из многих — а канадец размахивал руками в другом направлении, — он обернулся на ее прикосновение и поймал ее взгляд. Вблизи Мари-Луиз различила грязные разводы, усталость и запах пота, но вместе с ними — силу и живой блеск в глазах. Офицер свесился с джипа, обхватил ее голову ладонями, притянул к себе и поцеловал в губы. Мари-Луиз почувствовала, как его язык скользнул к ее языку, и услышала одобрительный рев толпы.
Людское море опять всколыхнулось, и Мари-Луиз отнесло от канадца, а другая девушка протолкалась к подножке джипа и притянула голову офицера к своей голове.
Мари-Луиз позволила толпе нести себя, пока давка не ослабла, выбросив ее на край площади, как пену на берег реки. Внезапно женщина почувствовала себя усталой; во рту у нее пересохло, ее бросало в жар. Пыль, поднятая тысячами ног, кружилась над толпой, временами скрывая из виду танки и их танцующих, размахивающих руками наездников.
Пыль забивала горло, и Мари-Луиз нужно было сесть, дать отдых ногам и попить. Рядом случайно оказалась мадам Акарье. Она слегка пошатывалась и терла глаза, из-за чего от глаза к уху протянулась полоска грязи. Ее фартук был забрызган вином. Мари-Луиз обхватила ее за талию, и они вместе стали пробираться между танцорами и пьяными, пока не покинули Плас-Гамбетта и не вернулись на относительно спокойную Плас-Вер, где на подлокотнике скамейки обнаружилась забытая бутылка сидра.
Женщины, ставшие теперь подругами, с благодарностью присели и стали по очереди пить из бутылки; несмотря на завязавшуюся дружбу, они не говорили друг другу ни слова — но это не имело значения в атмосфере общего ликования. Где-то у них за спиной звучали песни. Поначалу они были отрывистыми и несмелыми, но потом полились в полный голос, расцветая знакомыми припевами. Все мотивы были сентиментальными, а когда зазвучали походные песни pouilu[125], к пятнам вина на фартуке мадам Акарье добавились еще и слезы.
Уступив изнеможению, Мари-Луиз проводила нетвердо стоявшую на ногах соседку к парадной двери ее дома и побрела к собственному порогу.
Она тихонько села в гостиной и задремала под крики толпы и шаги отца наверху.
Мари-Луиз резко проснулась и решила немного полежать, чтобы мысли прояснились, а сон уступил место яви.
Уходили последние часы угасающего дня. Мари-Луиз слышала толпу, которая уже не пела, но оставалась единым живым существом, рокот которого поднимался над ее домом.
Мари-Луиз вышла в кухню и плеснула в лицо холодной воды, чтобы смыть сонливость, все еще чувствуя воздействие сидра, который оказался крепче, чем ей показалось вначале. Она собиралась подняться к отцу, но передумала: коллективная радость все еще была с ней, а отец не мог ее разделить. Завернувшись в мамину шелковую шаль, Мари-Луиз вышла из дома в прохладу осеннего вечера и присоединилась к поредевшей толпе.
Мальчишки развели огромный костер перед церковью Сен-Сольв. Канадцы побросали свои машины там, где их остановила толпа, и вместе с девушками и подростками грелись у огня, черпая из казавшихся бесконечными запасов вина. Они целенаправленно напивались, не думая о завтрашнем дне: один уже спал между гусениц собственного танка, другой целовался с девушкой, положив руку ей на бедро, затянутое в нейлон — подарок, за который его наверняка вознаградят.
Мари-Луиз робко подошла к костру, радуясь теплу, но нервничая из-за обстановки, которая под воздействием алкоголя слегка сдвинулась от послеполуденной радости к чему-то более лихорадочному и непредсказуемому. Парочка — девушка и мужчина, в котором Мари-Луиз узнала Стефана, — выясняла отношения, спрятавшись за танком. Из открытого окна лились звуки фортепиано, где-то неподалеку раздался звон разбитого стекла. Дневная давка рассосалась, но кучки пьяных, которые продолжали орать песни, стекались в ватаги, то и дело взрывавшиеся смехом или громкими аплодисментами.
Сентябрьские сумерки уступили оранжевому зареву костра, и отдельные лица можно было разглядеть только при свете огня. Мари-Луиз приметила ящик для боеприпасов и села на него, впитывая обжигающее тепло костра. Какой-то солдат подошел к ней и опустился рядом на корточки. Он немного покачивался на каблуках и выставил руку, чтобы опереться на танк. Мари-Луиз разглядела на его рукаве три нашивки. Он заговорил с ней на ломаном французском, который она едва разбирала, по нескольку раз повторяя слова заплетающимся от выпитого языком. Потом, как будто позабыв, зачем пришел, солдат поднялся, навалился на джип и, шатаясь, побрел в толпу. Облегченно вздохнув, Мари-Луиз плотнее закуталась в шаль, оперлась подбородком на ладонь и подалась вперед, чтобы понежиться в тепле.
