На следующее утро мы вдвоем стояли на станции Сен-Лазар. Омри принес для Кэролайн вино, батон, сыр и два детектива, изъятые у приятелей. Я был готов расстаться с перочинным ножом, который очень любил, — он был сделан в мастерской «Опиналь ла Ман Курона», то есть «Коронованной руки».
— Что-то я слишком много времени провожу на вокзалах, — заметил я.
— Ты просто удручен, — сказал Омри.
— Глупости.
— Не езжай в Рим.
Омри неотрывно смотрел на человека, стянувшего карманного формата книжонку из киоска.
— Эти духи не подходят Кэролайн, они придают ей запах какого-то странного зверя.
— Я и не знал, что ты у нас специалист по духам.
— Наверное, ей лучше подошли бы духи с цветочным запахом. Как называются ее духи?
— А мне откуда знать?
Вернулась Кэролайн с газетами в руках.
— Какими духами ты пользуешься, Кэролайн? — спросил Омри.
— Тебе нравится? Они называются «Антилопа».
— Ты просто обязан сказать ей об этом, — сказал мне Омри на иврите.
— Глупости, — снова ответил я.
— Если тебе все равно, мне и подавно. Это твоя подружка.
Кэролайн чмокнула каждого из нас в щеку и расплакалась.
Вместе с ней мы прошли на перрон. Омри побежал купить таблетки от морской болезни для переправы через Ла-Манш, а я разместил в купе ее чемоданы.
В метро Омри спросил меня:
— Ты куда?
— Поедем в «Бато», попрощаемся с Жоржем?
В «Бато» у нас был знакомый официант. Когда мы заказывали томатный сок, он добавлял туда полстакана водки.
— Два томатных сока, — сказал я, когда мы уселись за столиком рядом с аквариумом. Жорж был толстоват и к тому же косил, что не мешало ему то и дело менять женщин.
— Одну минуточку, — ответил Жорж.
Мы постучали по стеклу аквариума, желая привлечь внимание омаров, чья жизнь висела на волоске и в любую минуту могла оборваться по мановению руки — как жизнь гладиатора.
Вернулся Жорж.
— Вы не забыли две капли табаско? — спросил Омри.
— Разумеется, нет, месье.
— Завтра я уезжаю в Рим, — сказал я.
— Жуткий город, — посочувствовал Жорж. — Когда-то я работал там в клубе.
— Черкну вам открытку, — пообещал я.
Вскоре я оказался в Италии, стране выписанных в стиле маньеризма облаков, которые я наблюдал, лежа на скамейке в парке «Жардини», что в Венеции.
Маленький человечек с длинными, похожими на капустные листья ушами сидел на своем обычном месте, а слева от него, под лампой, стоял — тоже как всегда — стакан, наполненный жидкостью свекольного цвета. Я поздоровался, но официанты были на кухне, и лишь сидевший неподалеку от двери посетитель на минутку поднял взгляд от салата и книги и покивал головой. В зале было пустовато, хотя шел уже десятый час. Столик, где мы сиживали с Рути, тоже был не занят. Рути выбирала место лицом к залу, она любила смотреть на людей и слушать их голоса. Но сегодня, когда я был один, я сел — как и человек с книгой — спиной к стене, лицом к ресторану. Из радио лились неаполитанские мелодии (хозяин был неаполитанцем и перебрался в Венецию после Второй мировой войны). Когда я вошел, передавали песню композитора Леонардо Винчи, и из-за этого имени мне вдруг страстно захотелось увидеть какое-нибудь знамение, но минутный порыв прошел, обдав волной жара и стыда, и осталось только желание выпить.
Подошедший к моему столику официант показался мне незнакомым. Я заказал бутылку белого вина и огляделся. Супружеская пара — иностранцы, возможно немцы. Трое бизнесменов, пожилой господин и две женщины — у той, что помоложе, лицо замкнутое и блестящее, словно яблоко. Двое молодых людей, каждый сам по себе. Остальные столики пустовали.
Я с завистью смотрел на человека, который поглощал свой жирный салат, читая книгу. Официант принес вино, минеральную воду и булочки. Мне хотелось порасспросить его об Энцо, но я подумал, что, наверное, вместо Энцо здесь теперь работает кто-то другой. Облик ресторана, казалось, подтверждал это: бутылочки с маслом и уксусом на моем столе стояли без пробок, то же и на соседнем столике. В люстре, в центре потолка, перегорели три лампочки, а на стене, под хрустальными подвесками бра красовался крикливый постер с изображением автомобиля. Возможно ли, чтоб Энцо не обратил внимания на эти детали? Но как раз в этот момент я увидел, как он направляется к столику бизнесменов. Как и в прошлом году, чувствовались в нем наивная радость и готовность обслужить, он двигался легко, спокойно и чуть-чуть церемонно. Возможно ли, чтобы куртка на нем была не столь бела? Брюки не столь безукоризненно отутюжены? А может быть, Энцо и вовсе не признает меня? Я ведь и разговаривал-то с ним всего несколько раз, и приходил сюда с Рути поздно, когда он бывал уже усталым.
Я поел и выпил бутылку «Соавэ». По дороге в уборную увидел Энцо, он разговаривал с маленьким кассиром. Я сполоснул лицо и причесался. Когда я возвращался к столику, Энцо обернулся, и выражение его лица изменилось. Он прямо-таки полетел ко мне. И как это я мог подумать, что он меня не узнает? Всё замкнутость и самоненавистничество. Не было на свете вещи, которая отзывалась бы во мне большим волнением, чем внезапная радость человека при случайной встрече с давними знакомыми, — как меняется его взгляд, кожа, движения… Энцо пожал мне руку.
— Когда вы приехали?
— Утром.
— Все в порядке?
— В порядке. А у вас?
Мгновенное замешательство отразилось на страдальчески искаженном лице Энцо.
— Все хорошо, — отвечал он. — Девушка с вами?
Из-за вина, песни Леонардо Винчи, милой физиономии Энцо и, быть может, неясного страха глаза мои увлажнились. Энцо вздрогнул.
— Я сейчас принесу вам бутылку настоящего вина, — сказал он смущенно. — Вы один тут?
— Я проездом. Завтра отправлюсь в Рим.
Энцо принес вино неизвестного мне сорта.
— Ну и странная же была у вас компания, — сказал он. — Целый день ничего не делают, всю ночь не спят. Вы хоть в оперу ходили. Вы ведь любите оперу?
— И не только итальянскую.
— Опера бывает только итальянская, — отвечал он, довольный, что вновь завязалась беседа. — Это каждый ребенок знает.
— А как же Моцарт?
— Ну какой истинный певец захочет его петь? — отмахнулся он с презрением. — Ему, однако, зачтется, что Россини у него кое-что позаимствовал.
— Когда я слышу такие речи, моя рука тянется к кольту, — парировал я. Энцо довольно ухмыльнулся.
— Пойдете ночью на каналы?
— Нет. Позавтракаем завтра вместе, а?
— Завтра утром я не могу.
