Я могла бы рассказать ей о своем комментарии, о том, как много я написала и как мой муж прославился благодаря мне. Но она не знала, что я работала над ним, когда была жива, а после смерти так увлеклась работой, что стала причиной смерти Цзе. Вряд ли мама гордилась бы мной. Она бы почувствовала стыд и отвращение.
Но мама будто не слышала меня, потому что сказала:
— Я всегда запрещала тебе выходить на улицу. Я так старалась защитить тебя. Я многое от тебя скрывала. Мы с твоим отцом не хотели, чтобы кто-то знал об этом.
Она полезла в складки одежды и коснулась спрятанных замков. Наверное, мои тети положили их туда, когда готовили ее тело к похоронам.
— Еще до твоего рождения я мечтала о тебе и о том, кем ты станешь, — продолжала она. — В семилетнем возрасте ты написала первое стихотворение, и оно было прекрасно. Я хотела, чтобы твой талант парил, как птица, но когда мои ожидания оправдались, мне стало страшно. Я беспокоилась о том, что с тобой будет. Я видела, какая ты чувствительная, и понимала, что вряд ли твоя жизнь будет счастливой. И тогда я поняла, чему на самом деле нас учит история о Ткачихе и Пастухе. Ум и талант не помогли ей справиться с несчастьем. Они были его причиной. Если бы она не научилась ткать шелк для богов, она бы вечно жила с Пастухом на земле.
— Я всегда думала, что ты рассказываешь эту историю потому, что она так красива. Я ничего не понимала.
Мы долго молчали. Эта история казалась ей мрачной и печальной. Я так плохо знала свою мать.
— Мама, пожалуйста, расскажи, что с тобой случилось?
Она отвернулась от меня.
— Здесь мы в безопасности, — сказала она, обводя рукой окрестности. Мы сидели в павильоне Любования Луной. Сверчки трещали, и спокойное озеро расстилало перед нами свои прохладные воды. — Теперь с нами ничего плохого не случится.
Мама улыбнулась и нерешительно начала свое повествование. Она вспоминала о том, как вышла замуж за сына семьи У, как они гуляли со свекровью, говорила о своих сочинениях и о том, что они для нее значили, рассказывала, как собирала стихи забытых поэтесс, творивших еще в ту пору, когда возникла наша страна.
— Никогда не верь тем, кто говорит, что раньше женщины ничего не писали. Они писали, — утверждала она. — «Книга Песен» была создана более двух тысяч лет назад, и ты знаешь, что многие стихотворения принадлежат кисти женщин и девушек. Можно ли предположить, что они создали их, просто открыв рот и бездумно выбрасывая слова? Разумеется, нет. Мужчины надеются, что слова принесут им славу: они произносят речи, записывают исторические события, поучают нас, как нужно жить, а мы передаем эмоции, собираем крошки, казалось бы, самых обычных дней, составляющих течение жизни, и запечатлеваем семейные события. Скажи мне, Пион, разве это не важнее, чем писать восьмичленные сочинения для императора?
Она не стала ждать, пока я отвечу. Вряд ли она нуждалась в моем ответе.
Она говорила о днях, предшествовавших Перевороту, о том, что случилось в начале, и ее слова полностью соответствовали тому, что рассказала мне бабушка. Мама замолчала, дойдя до того места, когда она вышла из Наблюдательной беседки девушек.
— Мы были счастливы, что нам разрешают уходить из дома, — сказала мама, — но мы не понимали, что одно дело — покидать его по своему выбору, и совсем другое — быть выброшенными из внутренних покоев. Нам постоянно говорят о том, как мы должны себя вести и что нам следует делать: мы обязаны родить сыновей, пожертвовать собой ради мужа и сыновей и умереть, но не навлечь позора на наши семьи. Я верила в это. Да и сейчас верю.
Кажется, она почувствовала большое облегчение, что наконец может говорить об этом, но она не рассказала о том, что я хотела знать.
— Что произошло, когда ты вышла из беседки? — осторожно спросила я. Я взяла ее руку и тихонько сжала. —
Что бы ты ни сказала и ни сделала, я все равно люблю тебя. Ты моя мама. Я всегда буду любить тебя.
Она посмотрела на озеро. Оно побледнело, покрывшись темнотой и туманом.
— Ты незамужняя девушка, — наконец сказала она, — и ничего не знаешь об облаках и дожде. Как прекрасно было делать это с твоим отцом — вызывать облака, заставлять проливаться дождь. Мы соединялись, словно у нас было не две души, а одна.
Я знала об облаках и дожде больше, чем была готова признаться матери, но я не совсем понимала, что она имеет в виду.
— То, что сделали со мной солдаты, — это не дождь и облака, — продолжала она. — Это было жестоко, бессмысленно и неприятно даже для них самих. Ты знала, что я была беременна? Нет, откуда тебе знать об этом. Я никому не рассказывала, кроме твоего отца. Я была на пятом месяце. Туника и юбки скрывали живот. Перед моим добровольным заточением во внутренних покоях мы с твоим отцом решили отправиться в путешествие. Мы хотели рассказать радостную новость бабушке и дедушке в тот же вечер, когда прибыли в Янчжоу. Но этого не случилось.
— Потому что пришли маньчжуры.
— Они хотели уничтожить все, что я так любила. Когда они забрали твоего отца и дедушку, я сразу поняла, что повелевает мне долг.
— Долг? Разве ты была им что-то должна? — спросила я, вспоминая горькие слова бабушки.
Мама с удивлением посмотрела на меня.
— Я их любила.
Я старалась понять ее. Она вздернула подбородок.
— Несколько солдат насиловали меня, но этого им показалось мало. Они били меня рукоятками мечей, пока мое тело не покрылось ранами. Они били меня по животу, но не касались моего лица.
Пока она говорила это, на озере собирались туманы. Затем пошел моросящий дождь, а потом и настоящий ливень. Наверное, бабушка слушала нас, стоя на Наблюдательной террасе.
— Мне казалось, что тысяча демонов тащат меня навстречу смерти, но я проглотила свое горе и спрятала слезы. Из моего нутра полилась кровь, и тогда солдаты отступили назад. Они смотрели на то, как я, словно краб, ползла по траве. После этого они оставили меня. Агония была такой ужасной, что она пересилила мою ненависть и страх. Когда мой сын вышел из меня, трое насильников приблизились ко мне. Один перерезал пуповину и унес моего ребенка. Другой поднимал мое тело во время схваток, чтобы я вытолкнула плаценту. Третий держал меня за руку и бормотал что-то на свом грубом варварском диалекте. Почему они не убили меня? Они убили так много людей. Какое значение имеет еще одна женщина?
Это случилось в последнюю ночь Переворота. Маньчжуры словно внезапно вспомнили о том, что они тоже люди. Солдаты сожгли хлопок и человеческие кости и использовали пепел для того, чтобы обработать мамины раны. Затем они одели ее в чистое шелковое платье, нашли в кучах награбленного добра ткань и приложили ее между ее ног. Но их намерения не были так чисты.
— Я думала, они вспомнили о своих матерях, сестрах, женах и дочерях. Но нет, для них я была трофеем. — Мама тревожно коснулась замков в складках своего платья, и они зазвенели. — Они спорили о том, кто из них заберет меня. Один хотел продать меня в публичный дом. Другой собирался сделать рабыней в своем доме. А третий решил, что я стану его наложницей. «Она не безобразна, — сказал мужчина, который хотел продать меня. — Я заплачу вам двадцать унций серебра, если вы отдадите ее мне». «Я не отдам ее меньше чем за тридцать унций», — прорычал тот, кто уже видел меня своей рабыней. «Она выглядит так, словно рождена для того, чтобы петь и танцевать, а не ткать и прясть», — рассудил первый солдат. Они все время спорили. Мне было всего девятнадцать лет, и это было самое печальное из всего того, что со мной произошло и еще должно было произойти. Меня продавали, как невесту десяти тысяч мужчин, и разве это так уж отличалось от того, как обычно торгуют женщинами, делая из них жен, наложниц или служанок? Разве меня продавали и торговались за меня иначе, чем при покупке соли? Да, я была женщиной и потому стоила даже меньше соли.
