Качнулся и едва устоял, схватившись за стену.
Пленники молча смотрели на него. Они без слов распределили, что им делать: Ежи встал напротив четверной бойницы (уже ясно, что этот страж пришел не по душу девчонок, он даже не ведает о них, но вдруг те именно сейчас на башню карабкаются), Тарас же бочком-бочком начал подбираться к двери ближе: по четверть шага, по восьмушке.
– Мать… Айше Хафса-султан… – повторил страж (Пьян он, что ли? Или каким иным зельем злоупотребил?), явно утративший нить своего рассказа. – А! Ну вот вам месир маджуну. Угощение. Сласти месир маджуну в вечер Месир Маджуну, когда взвешены день и ночь, ха! Лакомьтесь. Жрите. Сегодня даже рабов угощают и приговоренных к смерти. Пусть и у вас будет то, что в этот день все в Истанбуле спешат… спешат отведать… То есть вам-то это без надобности, но… пусть будет напоследок!
– И какая же польза от этого лакомства всем истанбульцам? – ровно произнес Ежи. – Та, которой для нас не будет?
Тарас тем временем на целых полшага приблизился. Может, и повезет сегодня выйти даже иначе, чем сквозь стену, по еще не открытому ходу.
Стражник захохотал так, что ему снова пришлось ухватиться за стену. Вот молодец, давай так и дальше… еще всего пять раз по четверть шага осталось…
– Здоровье возвращает, – словоохотливо объяснил он. – Айше, мать его, султана… вернуло… да, вернуло ей здоровье. Молодость возвращает. Все бабы, по крайней мере, в этом уверены… хотя не видно как-то. Но сладкие они, месир маджуну, пряные, диковинные. Мужскую силу укрепляют. Мне-то не нужно, но кто постарше, говорят, что правда. И… того, наевшись их в эту ночь, зачать мальчика многажды вероятнее. Это точно правда. Сам проверял.
Страж уставился на плетенку, которую продолжал держать в руке, потом сделал шаг вперед и поставил ее прямо на пол. Это хорошо. Не хватало, чтобы он приблизился к охапкам соломы, заменяющей пленникам постель, да еще, чего доброго, вдруг начал ворошить. Сейчас он там мог бы найти только дощечки-жердочки, остальное припрятано надежнее, но и дощечек хватит.
Ничего он не найдет. Тарас уже рядом. Ежи и сам напрягся, готовясь к броску…
Радостно осклабившись, стражник мгновенным движением обнажил ятаган, ранее торчавший у него за поясом почти отвесно. Повел клинком из стороны в сторону. Когда в его руке оказалось оружие, она тут же перестала дрожать.
– Эй вы… гяуры нераскаянные… Ох, не мне положено пластать вас, как мясо, а до чего жаль! Ну, я вам сладости в подарок принес – окажите мне в ответ сладкую услугу, а? Троньтесь сейчас с места. Ой как охота вашей крови отведать…
Ятаган он держал как умелый воин. Стоял тоже так, что к нему не подступишься, – во всяком случае, без оружия или хоть с кинжалом, даже будь он прямо сейчас в руках. В два кинжала можно бы и рискнуть, да вот не в руках же бебуты, хотя и близко. Но пока выхватишь, быть тебе трижды зарубленным.
Постоял так стражник, выжидая где-то столько, что «Отче наш» можно прочитать. Потом присвистнул издевательски – и попятился к двери, не убирая ятаган в ножны. Лязгнул снаружи засов, заскрежетал в тяжелом замке ключ.
Молча простояв время еще одного «Отче наш», казак и шляхтич переглянулись.
– Они уже празднуют вовсю, – спокойно произнес Ежи, кивнув на дверь. – Раньше прочих начали.
– Хорошо расслышал? – деловито уточнил Тарас.
– Да. Сами орут, женские голоса тоже слышны… разбитные, развеселые… Похоже, будут мальчиков зачинать. И запах конопляного дыма доносится от их курительных смесей.
– А, точно. Я-то гадал, что это… Ну, тогда к делу, друже?
Шляхтич кивнул. Они уже друг друга как кровные братья понимали.
Тут ему вдруг пришла в голову такая мысль, что он в волнении шагнул к казаку и с волнением же проговорил:
– А не побрататься ли нам сейчас? Перед побегом – как перед трудным боем. Оно ведь так и есть: кто знает, как там дальше сложится? Если не суждено будет выжить, то хоть знать буду, что был у меня брат нареченный…
Тарас только наклонил голову в знак согласия.
Казак со шляхтичем коротко обнялись: слов не было ни у того, ни у другого. Потом Тарас растерянно посмотрел на Ежи.
– Но у меня же нет…
Они оба знали, о чем речь. Так-то крестики у пленных турки не срывали, не было такого в их обычае: это уже потом, вместе с головой или с кожей… Но у Тараса его забрали. Не как нательный крест – как золото: не терпел атаман Порох, чтобы у тех, кто с ним в походы ходил, иные кресты были, это как бы умаляло его удачу. Воистину рвался он в ясновельможные…
– Есть, – улыбнулся Ежи. – С прошлого вечера как есть…
– Ты о чем?
– О второй вещице из тех, что тебе Михримах принесла. Ты сам, вижу, толком и не глянул, все бебутом любовался…
– Неужто? – Тарас просиял. Споро разворошил солому, приподнял край доски – и достал из потаенного уголка второй дар Михримах: золотую подвеску с янтарной вставкой в виде креста. Греческой работы она была или какой иной, распознала ли турецкая девчонка, пусть и наполовину роксоланского племени, в этой вставке что-то большее, чем украшение, – не важно. Вот он, крест.
День сегодня был взвешен и, как считается, равен ночи, но в действительности чуть длиннее. На город уже пали сумерки, однако до башни, высоко вознесенной над землей, предзакатное солнце дотянулось лучами еще раз. Впустив их сквозь бойницу, пробежало по золоту зайчиком – и испуганно отпрыгнуло на стену, когда казак протянул подвеску шляхтичу. Тот в ответ отдал свой нательный крест: простой, медный.
Потом они снова обнялись, постояли, шепча молитвы, и трижды облобызались. У обоих повлажнели глаза. И от чувств, что их переполняли, и от торжественности момента, и от того, что все еще впереди.
И, как им казалось, это «все» вмещало в себя одно лишь хорошее: что бы там ни случилось дальше на самом деле…
2. След и звук
– Ну что, теперь за пол возьмемся? – вздохнул Ежи.
– Давай. А чего ты такой грустный, ясно… нет, просто вельможный пан, брат мой? Мы ведь с самого начала решили: скорее всего, под полом ход и есть.
– Ничего я не грустный.
– Грустный-грустный, – Тарас усмехнулся. Похоже, ему самому не по себе стало от обряда братания, и теперь он чуть нарочито ерничал, прикрывая шутками смущение. – Что, ладошки свои нежные боишься занозить?
– Да и у самого-то тебя, брате, ладони не больно мозолистые, – в тон ему ответил Ежи. – Вон, всю руку раскровянил.
– Чего это я ее раскровянил?
– Ну не я же. – Шляхтич выставил вперед обе свои ладони.
Казак в ответ выставил свои.
Руки у них были примерно одинаковые. Мозоли от сабли понемногу начали сходить, ведь сколько уж месяцев ни у того, ни у другого ладонь сабельный эфес не сжимала. У Тараса, правда, были еще остатки весельных мозолей, на чайке ведь больше гребешь, чем парусу доверяешься, однако и они сходили уже.
