Она сделала несколько шагов вперед и осмотрела комнату, в которой была еще одна дверь без запора. Мраморные полки, выстроенные в ряд между тремя дверьми в комнате, с пола до потолка были завалены книгами и рукописями. Большую часть комнаты занимал стол, свободного места едва хватало для узкой кушетки, примостившейся возле книжных полок.
Как он выдерживает день за днем тесноту этого крохотного помещения? Ведь дверь позади него ведет в другую, большую комнату. Почему он спит в этих тесных покоях?
Любопытство Энни было отвлечено внезапным приступом резкой боли в раненой руке. Это побудило ее заговорить:
– Если вы не освободите место на столе, мне придется поставить поднос прямо на постель.
При звуке ее голоса он вскинул голову, темные брови удивленно сошлись. Филипп встал и оглядел ее с ног до головы, словно она появилась из другого мира.
Энни затаила дыхание. Она забыла, до чего он хорош собой. Несмотря на суровый аскетизм их теперешней жизни, Филипп был элегантно одет – рубашка из отличнейшего белого хлопка, черные шелковые штаны, легкие черные туфли отполированы до блеска. Его чисто выбритое лицо заметно осунулось, но даже это ему шло. А его глаза! Они были еще темнее и глубже, чем она помнила.
Энни была готова встретить его гнев, но никак не ожидала, что его близость окажется для нее такой волнующей. Последние три недели она провела, пытаясь забыть о том, что ее руки холодеют и ее начинает бить дрожь от того лишь, что он рядом. Ей, наверное, не следовало приходить. Она заколебалась, правое запястье слегка подалось вниз под тяжестью груза.
– Этот поднос немного тяжелее, чем я думала. – Она совершенно не хотела напоминать о своей немощности, но взгляд Филиппа сразу же устремился на ее искалеченную руку.
С суровым выражением лица он перенес охапку рукописей и бумаг со стола на кушетку.
– Поставьте поднос сюда. Вам не следует ничего носить.
Все еще взволнованная от его присутствия, Энни чересчур старательно занялась подносом, размещая его на столе. Как сможет она осуществить то, что задумала, если одно его присутствие так сильно задевает ее чувства?
Но она должна. Должна зачеркнуть прошлое и выполнить то, что собиралась.
Его следующие слова оказались полным сюрпризом для нее, откровенную напряженность в его голосе не смягчил даже тихий, спокойный тон:
– А почему вы оделись таким образом? Вы забыли свое положение?
Захваченная врасплох, Энни посмотрела на свой наряд и ответила:
– Я выпросила эту одежду у Мари, потому что моя была слишком неудобной. Это место настолько уединенное, что я подумала: не имеет значения, в чем я одета.
Она всего лишь сказала правду, но упоминание об их нынешних жизненных обстоятельствах, казалось, еще больше рассердило его. Сузив глаза, он указал на поднос:
– Разве нужно и вести себя, и одеваться как прислуга? Если вы хотели меня оскорбить, вам это удалось.
Смущение и необходимость защищаться вызвали у Энни раздражение.
Напомнив себе, ради чего она пришла, Энни усилием воли подавила рвущееся резкое возражение, заговорив спокойно и искренне:
– В мои намерения никогда не входило вас обидеть. Я пришла ко времени полдника только потому, что не хотела без необходимости отрывать вас от ваших занятий. А поднос я принесла сама, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь присутствовал при нашей… встрече.
Она разгладила складки на юбке.
– А что касается одежды, то я выбрала ее, заботясь только о собственных удобствах.
На его лице промелькнула тень стыда, и он пробормотал в ответ:
– Надевайте все, что вам угодно.
Интересно, что скрывается за этой вспышкой? Действительно ли Филипп пристыжен тем, что усмотрел в поступке жены мстительный мотив, которого, как оказалось, не было, или же его просто смущает нарушение этикета? Или само появление жены унижает его? Внезапно мраморный пол начал уходить у нее из-под ног.
– Извините, пожалуйста. Мне необходимо присесть.
Нахмурясь, он бросился вперед и, стиснув ее обнаженные предплечья, подвел к краешку узкой кушетки. Прикосновение его рук, больших и жарких, заставило замереть ее сердце, но он резко шагнул назад. Казалось, хваленое самообладание ее мужа изменило ему.
Филипп боролся с собой, чтобы вновь обрести контроль над своими чувствами. Будь проклята эта женщина, вторгшаяся в его святая святых. И будь она проклята за то, что оделась так по-простецки. Несмотря на все ее объяснения, вид ее в такой грубой крестьянской одежде поразил его, как удар молнии. Убийственное напоминание о том, как низко они пали, ранило его гордость сильнее, чем самые жестокие затруднения, испытанные им за годы своей, хоть и аристократической, бедности.
Однако ее спокойная уверенность удержала его от того, чтобы отправить ее назад, в ее комнату. Пережитая близость к смерти сделала ее иной, и это сразу чувствовалось. Он откинулся в кресле и устремил испытующий взгляд на жену.
Ее огромные карие глаза твердо выдержали его взгляд. Филипп и раньше замечал в них какую-то скрытность, сейчас он видел лишь спокойствие. И грусть… Об утраченном ребенке? О безнадежности их положения? О ее ранах?
Что прячется в глубине ее глаз: ненависть или чувство вины? Возможно, и то, и другое. Сейчас, когда она сидела перед ним, в его библиотеке, он поймал себя на том, что смотрит на ее раненую руку, и его охватывают угрызения совести. Этого не должно было случиться. Ему не следовало сталкивать ее с принцессой.
Внутри Энни что-то оборвалось, когда она заметила, что задумчивость во взгляде Филиппа, как только он посмотрел на ее изуродованную руку, приобрела оттенок горечи. Слишком легко она ошибочно приняла его охлаждение за скрытую боль.
Энни потребовались все силы, чтобы не выбежать, зарыдав, из комнаты, но она собрала остатки мужества и, по крайней мере внешне, осталась спокойной. Она напомнила себе, что оба они взрослые, а не дети и сейчас на карту поставлено их будущее.
Ей нужно было как-то показать ему, что, раз она принимает свою немощность, значит, должен и он. Сознательно пользуясь раненой рукой, она потянулась и вытащила из груды на столе перед ней одну рукопись. Она прочитала вслух:
– Аристофан. «Миры». Одно из моих любимых сочинений.
Филипп удивился:
– Вы читаете по-гречески? Помнится, вы говорили мне, что не умеете.
Энни слегка улыбнулась.
– Неправда. Я не говорила, что не умею читать по-гречески. Я просто спросила, почему вы задаете такой вопрос. – Она осторожно развернула древнюю рукопись. – Я довольно бегло читаю по-латыни, но предпочитаю греческий. Он гораздо более выразительный. – Она со знанием дела проглядела отрывки из политической сатиры пятнадцативековой давности. Она бы с удовольствием перечитала их вновь, теперь непосредственно на себе испытав все безумие политических игр при дворе. – Я, должно быть, читала эту пьесу раз двадцать, тайком забравшись в монастырскую библиотеку со свечой, в темноте, посреди ночи. – Быстро взглянув в его сторону, она поняла, что Филипп заинтригован ее маленькой исповедью.
