— Я, как представитель независимого профсоюза… — уточняет Говоров.
— Нет, — упрямится парень, — я, как генеральный директор, заявляю, что игнорирование нашего многомиллионного профсоюза французской прессой… Даже из «Фигаро» поленились прийти…
Выяснилось, что на пресс-конференции генерального директора в Париже присутствовало два человека — из журнала «Вселенная» и от Партии «орлов». Вот так толкли воду в ступе примерно час, после чего Говоров отменил беседу у микрофона и сказал генеральному директору:
— Ваша беда, что вы поспешили эмигрировать из Союза, не подготовив заранее свои позиции на Западе.
— То есть как? — удивился парень.
— Вам надо было бы в Москве собрать иностранных корреспондентов — в Москве вы бы их собрали — и заявить, что сейчас, на их глазах, вы с разбегу пробьете головой кремлевскую стену. Ручаюсь, с вашим упорством и волей вы бы пробили. Фотографии и телекадры сего происшествия обошли бы всю мировую прессу. После чего на Западе вас бы чествовали как героя. Увы, нет у меня уверенности, что на следующую вашу пресс-конференцию придет хоть один человек. А пока обратитесь к Самсонову. У него есть фонд при журнале для разовой помощи диссидентам. К тому же у него большие связи со старой эмиграцией. Может, подыщет вам малярные работы.
Вполне понятно, что такие номера не прибавляли Говорову славы в диссидентских кругах. А в Монжероне, когда немецкое телевидение снимало «весь цвет» русской эмиграции, он громко хлопнул дверью.
…В принципе идея Самсонова была неплохая: пусть немцы сделают не просто интервью с «рядом лиц», а определенный сюжет на фоне картин неофициальных советских художников, выставленных в Монжероне. И все собрались вовремя, да немцы опоздали. Наконец приехали, долго расчехляли свою аппаратуру, Галич спел перед телекамерой «Облака», Самсонов произнес в микрофон нечто значительное, прошлись по первому этажу выставки. Затем немцы объявили перерыв на ужин. Им поднесли заботливо припасенные бутерброды, сосиски, вино, водку, пиво. Немцы ели и пили основательно, рассказывали друг другу какие-то истории, веселились и явно не торопились приступать к работе. А в залах музея и в монжеронском дворце уныло слонялся «цвет эмиграции», ожидая, когда немцы соблаговолят обратить на них внимание: заставят, петь в индивидуальном порядке или всех построят поротно и попросят сплясать камаринскую или барыню, чтобы потом в Кельне или Мюнхене не так было скучно смотреть на телеэкран. Говоров взглянул на часы: полдвенадцатого ночи.
— Немцы считают, что с «руссишен швайн» можно не церемониться, — сказал Говоров, так чтобы все его услышали. — Но у меня завтра рабочий день, я уезжаю.
— Для меня есть место в машине? — спросил Вика. За ними во двор выбежал Миша Шемякин, бормоча:
— Ребята, поймите, художникам надо думать о рекламе. Это входит в нашу профессию.
— Прими мои соболезнования, — ответил Говоров. — Но что хотят рекламировать Путаки, Краснопевцева и вся их партийная кодла?
Говоров включил дальний свет и вывел машину на ночное шоссе. Вика вздохнул:
— Зря ты шпыняешь наших диссидентов. Они славные ребята и на площадь выходили. Им тут трудно себя найти. А с телевидением ты прав. Оно их притягивает, как огонь твоих фар — ночных бабочек.
* * *
Еще на первом ленче в Гамбурге, в присутствии Джона и Вильямса, Галич полушутя-полусерьезно обронил:
— Чтоб работать на Радио, тоже нужна смелость.
«Ну, Саша дает, — удивился Говоров. — Как можно сравнивать жизнь в Советском Союзе и на свободном Западе?»
Однако в тот же день, в одном из гамбургских кабинетов, Говоров по ошибке назвал главного бухгалтера «мистером Тупеллом», перепутав с президентом Радио. Главный бухгалтер взвился со своего кресла. «Я мистер Пук, мистер Пук!» — в ужасе лепетал пожилой, благообразный американец, про которого Говорову рассказывали, что это самый ревностный служака, в контору является раньше всех, к шести утра. «Чего же он так испугался?» — подумал Говоров.
У Бори Савельева в Париже тоже сначала был несколько затравленный вид. Он настороженно реагировал на каждое замечание, пока Говоров его не успокоил: «Хватит нервничать, Боря, это не Гамбург, здесь никто не кусается».
Вот Галич ничего не боялся. В Париже у него был кайф. Правда, на работу он приходил к девяти утра, лениво читал газеты, записывал раз в неделю свою получасовую программу (и все сотрудники собирались в студии и слушали затаив дыхание, а Галич говорил без бумажки, и после ни одного слова не надо было вырезать. Класс!), зато после обеда Галича никто никогда в бюро не видел. Все знали, что Галич работает над новой книгой. Галич часто уезжал на выступления, и Владимир Владимирович не препятствовал этому, более того, засчитывал Галичу гастроли как рабочие дни. Охотнее всего Галича приглашали в Италию. «Вот видишь, — сказал однажды ему Говоров, — ты нашел в Италии свою аудиторию». «В Италии меня любят, — согласился Галич. — Но знаешь, когда я пою, русские смеются и хлопают после одного куплета, а итальянцы — после другого. Реакция русской и итальянской публики никогда не совпадает». Из последней своей поездки в Италию Галич привез новую стереосистему и 15 декабря, пробыв полдня в бюро, побежал домой, чтоб ее налаживать. При включенной в сеть системе он воткнул не туда антенну.
…Года два после смерти Галича советская пресса не унималась. Сначала злорадствовали: предатель, отщепенец погиб как собака; потом изменили сюжет: оказывается, Галич исписался, на Радио им тяготились, и тогда полковники ЦРУ Вильямс и Владимир Владимирович решили его убить.
В Париже Галич проработал чуть меньше года. Десять лет на его месте просидел Говоров, однако всем посетителям, впервые пришедшим в редакцию, объяснял: «Это кабинет Галича. Все как было при нем, так и осталось».
По-иному чувствовал себя в Париже Константинов. В Гамбурге он фактически руководил отделом культуры (Галич лишь формально был начальником). Но когда Говорова назначили редактором, амбиции Константинова улетучились через несколько дней. Сын русских эмигрантов, свободно владевший несколькими языками, Константинов неплохо разбирался в русской литературе, а уж западную живопись и кино знал намного лучше Говорова. Первый же скрипт Константинова, попавший ему в руки, вызвал у Говорова головную боль. Он бился над ним час, перечеркивал, правил, потом переписал начисто. Показал Константинову, извинился:
— Для меня ваш текст был загадочным. Все слова русские, а звучит не по-русски. Например, ваша фраза: «Спекулируя в этом направлении…» Вы знаете, что значит по-русски слово «спекуляция»? Потом я догадался, что ваш русский — это обратный перевод с английского или французского. Не понимаю только, почему в Гамбурге вам никто об этом не сказал.
И заметил, как Константинов испуганно съежился.
…С утра Константинов успевал сделать несколько страниц и дальше ждал, когда придет на работу Говоров. Отныне без говоровской правки он никому свой текст не показывал. И всю вторую половину дня Константинов безостановочно стучал на машинке. Иногда Говоров пытался его образумить: «Куда вы гоните? При таких стахановских темпах я вынужден половину ваших страниц выбрасывать в корзинку. Вы хоть сначала обдумайте свой текст, а потом пишите». Константинов виновато опускал глаза.
