Тереза в зеленых туфельках, идущая к нему через бунтующий город, через комнату, наполненную чайками, сквозь крики, застывшие в сахаре и соли… идущая к нему сквозь отсутствующее тело Розелена. Тереза в зеленых туфельках, спешащая на поиски Розелена. Мертвого Розелена. А вместо него ждал его убийца…
Янтарная Ночь — Огненный Ветер понимал этого ребенка, избегавшего его, безгласного и враждебного, как еще никогда никого не понимал. Догадывался обо всем — о его мыслях, о его горе, о его бунте. Он нашел в нем того маленького дикаря, которым был сам, — раненого, покинутого, строптивого ребенка. Но Пепел бунтовал молча, страдал кротко. Как Розелен в детстве терпел пронзительные крики своей матери, когда дул ветер с океана.
Всем — и своим обликом, и характером — Пепел казался скрещением двух крайностей, словно произошел от загадочного слияния несовместимых существ. Было в нем что-то и от Розелена, и от Янтарной Ночи — Огненного Ветра, и кротость, и исступление — столько же от жертвы, сколько и от убийцы. Но его рот и интонации голоса достались ему от Терезы.
Янтарная Ночь — Огненный Ветер понимал этого ребенка — до умопомрачения. Порой до полного непонимания. И ребенок этот терзал его и днем, и ночью. Он не осмеливался нарушать неприступное одиночество, которым защищался Пепел, потому что не мог найти окольный путь, сквозной проход, исподволь ведущий к его сердцу. Ему не удавалось завоевать доверие мальчика — впрочем, к Янтарной Ночи — Огненному Ветру Пепел больше, чем к кому-либо другому, проявлял недоверие и холодность. Ибо ребенок ненавидел его за то, что он его отец; отец, не связанный с его умершей матерью.
Пепел упрямо говорил всем «вы», даже маленькому Фе. «Выкал» он и своему отцу; порой ему случалось даже говорить с ним в третьем лице, словно об отсутствующем. Отказывался он и называть его отцом. Называл господином Пеньелем. Упорное стремление ребенка установить таким образом непреодолимую дистанцию между собой и остальными, было таким стойким, что Янтарная Ночь чувствовал себя все более и более подавленным из-за своего бессилия преодолеть эту враждебность, этот гнев. И любовь, которую он испытывал к своему сыну, была такой несчастной, такой тревожной, что порой походила на ненависть.
Из-за этого сероглазого ребенка, чей взгляд беспрестанно оживлял мучительное воспоминание о Розелене, чей рот заставлял его снова и безнадежно желать Терезу, Янтарную Ночь — Огненного Ветра охватило смятение, еще больше отдалившее его от других. Он не мог попросить помощи или совета у родных, поскольку мысль о своем преступлении одолевала его сильнее, чем когда-либо.
Ему казалось порой, что сероглазый ребенок явился лишь затем, чтобы изводить его изо дня в день, усугублять бремя его вины. А ни в чем из этого он не мог признаться перед другими. И потому молчал, связанный с сыном-сиротой удушающими и нерасторжимыми узами.
Из-за своего смятения он не смог и для Баладины, когда та вернулась в Черноземье, найти ни слов, ни жестов.
Прошло больше года после ее последнего приезда, и на этот раз она была одна. Возвращалась без Джейсона и без ребенка, о котором они оба столько говорили. Возвращалась, не неся, ни на руках, ни в себе, маленькую Лили-Лав-Лейк.
Лили-Лав-Лейк, воображаемый ребенок, которому никогда не суждено родиться. Джейсон-Лак, чересчур уязвимый ребенок, которому никогда не суждено повзрослеть.
Баладина вернулась с грузом этого двойного отсутствия на руках, с телом, источенным этой двойной пустотой.
Времена года проходили одно за другим, а Джейсон и не замечал, что речь идет о годах. «Скоро, — говорил он по-прежнему, — скоро покинем Гренобль, уедем из Франции, отправимся туда…» Но в конце каждой осени, видя, как медленно угасает ослепительное полыхание природы и приближается зима, он решал остаться еще на сезон. Он был похож на горных зайцев и куропаток, каждую зиму меняющих свой мех и оперение, приспосабливаясь к снежной белизне; как только выпадал первый снег, его сердце белело, искрилось, шалело от новых восхождений, которые он собирался совершить.
Так что с началом прошлой зимы он опять устремился к новым вершинам. Еще раз вознесся к чистейшей небесной синеве, к этой царственной ясности, к этому абсолютному безмолвию. Еще раз отправился штурмовать высоты, чтобы сбросить там с себя свое детство. Но сбросил самого себя, и даже не на вершине, а всего лишь на полпути. Потерял самого себя, всего целиком. Из-за какого неловкого движения, неверного шага он оступился и сорвался вниз, его спутники так и не поняли. Лишь увидели, как он внезапно отделился от стены и отвесно упал прямо в пустоту. Крохотной точкой — в пустоту. Быть может даже, этот неверный шаг исходил не от него самого, а от его слишком мечтательного детства, постоянно липшего к его сердцу, к рукам, к глазам. Быть может, этот неверный шаг вызвала сама гора, вдруг безо всякой причины столкнув его со своего длинного ледяного бока. Или, быть может, гора сбросила его со своего бока лишь для того, чтобы подхватить, сохранить целиком для себя, только для себя, чтобы спрятать его в себе. Похоронить в себе навеки.
Гора хранила Джейсона несколько месяцев. И все это время Баладина ждала. Ждала не того, что найдут тело Джейсона, но возвращения живого Джейсона. Ибо она отрицала, отвергала очевидность всей силой своей страсти. «Он вернется в понедельник, — говорила она в безумии своего ожидания. — В понедельник, день Дианы, луны. Вернется в понедельник. Понедельник снова станет первым днем Джейсона. Понедельник, Джейсон… Понедельник, Джейсон…» Но колесница Дианы проехала десятки раз, так и не возвестив Джейсоново возвращение. Ибо Джейсон не зависел более от движения планетарных божеств, которые упорядочивают человеческие дни, но совсем от другой категории времени.
Тело Джейсона нашли весной. Нашли совершенно целым, ибо достали из-подо льда. Он лежал на спине под ледяным стеклом, обратив лицо к небу, полуприкрыв глаза. Но одна из его рук все же была слегка повреждена, поскольку лед не полностью покрыл пальцы левой кисти, и указательный палец, воздетый кверху, словно пытался указать на какую-то невидимую точку в небе, был, вероятно, отгрызен каким-то животным или попросту сгнил. На нем не хватало последней фаланги. Только этот почерневший, ссохшийся кончик пальца и торчал из-подо льда, указывая его смерти.
И Баладина увидела Джейсона. Как только ей сообщили, что обнаружено тело, она отправилась вместе с людьми, которые должны были его доставить. Она все еще, даже больше, чем когда бы то ни было, отказывалась верить в смерть Джейсона. Впервые не побоялась встретиться с горами лицом к лицу. Желание Баладины поскорее увидеть Джейсона было так велико, что сделало ее более ловкой и быстрой, чем остальных. Он забыла об усталости, о страхе, об опасности.
Она добралась до места падения. Увидела Джейсона подо льдом — его приоткрытые глаза, выражавшие лишь глубокое удивление, его руки, такие красивые, с длинными, тонкими пальцами, застывшими в изящном жесте. Как могла она поверить в смерть Джейсона, почему должна в нее верить, если он предстал перед ней почти таким же, как и в первый день их встречи — по ту сторону зеркала? Но в этот день он уже не держал книгу, его руки были свободны. Он сам был книгой. Незримой книгой.
