— Вивиан сказала, вы воевали в Испании.
— Ну воевал, — сказал Норман, предвкушая последующую похвалу.
— Это там вас ранило?
— Нет. Я был летчиком.
— Летчиком?
— Канадских военно-воздушных сил. Меня сбили над Ла-Маншем.
Около них кучковались красотки, поэтому Норман был непрочь, чтобы его отрекомендовали получше.
— Не хочу вас обидеть, — сказал Хейг, — но физическая храбрость, по сути, не что иное, как следствие неразвитости.
— Господи, — сказал Норман, — ничего геройского я не совершил.
Хейг резко, точно нож, раскрыл руку, наставил белый, острый, как лезвие, палец на Вивиан.
— Его наградили, так ведь? — спросил он.
— Чистая формальность, — сказал Норман. — Если участвовать в стольких вылетах, награду присуждают автоматически.
— Тем не менее что было, то было: вас наградили.
— Ей-богу, я — кто угодно, только не герой.
— Но когда Испанию разгромили, вы там были?
— Да, только…
— То-то и оно, — сказал Хейг.
— Вы правы, — сказал Норман. — Я — герой.
Хейг отчалил, на губах его играла торжествующая улыбка. И тут Норман впервые осознал, что, с точки зрения Хейга и его присных, он — персонаж, стареющий левак, неудачник и зануда, реликт несуразной эпохи, что-то вроде пианолы. И забился в угол, где было сравнительно пусто.
Сникнув, он притулился в углу, и тут в памяти его всплыло нечто давным-давно вычитанное в каком-то атласе. Неподалеку от острова Ванкувер простирается обширная морская территория, известная, как зона молчания. Туда не проникает ни один звук. Там царит тишина. И так как ни сирена, ни гонг не предупреждают пароходы об опасных рифах, дно зоны молчания усеяно обломками крушений. Сейчас у нас, думал Норман, не что иное, как эпоха молчания. Время сшибок. Край, усеянный обломками крушений. Время, когда абсолютные ценности заменили предубеждения и позиция по ту или иную сторону фронта, это и время сплотиться. Время, когда героев заменили дутые величины, когда измена, если к ней приглядеться, сходила за верность, а вера, честь, смелость стали разменной монетой ловких политиканов, это и время, когда надо выстоять. Выстоять — вот самая большая доблесть.
Если было время пополнять ряды защитников баррикад, думал Норман, значит, есть время пропалывать свой сад. Валюта революции не в ходу, пока обе тирании накапливают большие бомбы. Каждая эпоха создает свой стиль. И сейчас время бросать монетку в шапку слепого, приобщать широкие круги к стоящим фильмам, время играть в их игры, но совершать свои ошибки, время ждать и время надеяться. Враг уже не всесильный хам справа или бессильный кисляй слева. Ни к одному из сообществ нет доверия. Враг, не разбирая дороги, мчит на тебя с обеих сторон. Врага, пусть он и неразличим, распознать можно. Враг знает, что его дело правое. Знает, что тебе нужно, считает себя выше моральной мелочишки. Чарли промолчал, Джереми распустил язык, Карп наш, Эрнст не наш, Джои, Винкельманы, — все они, сами того не сознавая, толкутся в той же жуткой зоне молчания, где таких, как Ники и Салли, неизбежно приносят в жертву, тем же, кто не такой высокой души, предоставляют прозябать и брюзжать. По всему по этому во время крушений Норман в свои тридцать девять пришел в конце концов к решению — жить частной жизнью. Эрнст, как он сказал когда-то Джои, порождение их собственного идеализма. Так что, где бы Эрнст ни был, пусть идет с миром. Пусть себе живет.
Норман — куда денешься — жал руки, махал уходящим гостям. Пока, Генри, до свидания, Джори, спасибо, что пришел, Тони, всего, Дерек, бывай, Джон.
Вивиан, скинув туфли, расхаживала по гостиной, методично опустошая пепельницы.
— Джарролды, — сказала она, — пригласили нас в следующее воскресенье на обед.
— Ты, надо надеяться, выпуталась?
— Нет, — сказала она. — Я думала, тебе захочется к ним пойти. А после обеда у них соберется кое-кто из сегодняшних гостей. Думаю, будет занятно.
— Что ж, — сказал он, — возможно, и так.
— Я вообще-то надеялась, что тебе удастся помочь Сирилу. Сирил, это тот, кто работает в Управлении угольной промышленности. Он писал дивные кинорецензии для «Айзис»[157], и ему бы хотелось пробиться в кино.
— Милая, ты, видно, запамятовала, что мои старые друзья потеряли ко мне интерес.
— Разве мистер Винкельман не прислал тебе подарок?
— Ну да…
— А твой друг Боб прислал телеграмму, разве не так?
— Да. Чем немало меня удивил. Тем не менее…
— Разве ты не обрадовался?
— Обрадоваться-то я обрадовался, но…
— Я так и знала, — щебетала она. — И позвонила им.
— Ты что?
— Я позвонила им — сообщила, что ты женишься. Мистер Винкельман сказал, что хотел бы с тобой поговорить в любое удобное для тебя время. У него лежат для тебя какие-то деньги, так он сказал.
— Я должен предстать перед ними, вот как? — Он засмеялся. — Интересно, должен ли я кого-то выдать?
— Не притворяйся, и вовсе ты не сердишься. Что ж я, не понимаю: ты гордый, сам им не позвонишь, вот я и взяла это на себя.
— Вивиан.
— Ты доволен, — сказала она — Признайся.
Норман повертел в руках очки.
— Я вернусь к своему старому делу — стану преподавать, — сказал он. — На кино и всем прочем я поставил крест.
— Ерунда, — сказала она. — Какой-нибудь затхлый, провинциальный университет будет тебе не по нутру. Мне ли тебя не знать.
— Послушай, Вивиан, я пишу книгу. Я, бог знает когда, обещал себе закончить ее. И я…
— Роман, — возбудилась Вивиан. — Ты пишешь роман.
— Нет, нет, не роман. Это исследование. О Драйдене и его эпохе. Понимаешь…
— О, Норман.
— Знаю, звучит не особенно вдохновляюще, но для меня эта книга очень важна.
— Я обещала Сирилу, что ты представишь его Винкельману.
Норман посмотрел на жену: разберется ли она, что к чему, прикидывал он, пообщавшись год-два с этими людьми. Она ведь не глупая, думал он.
— Ладно, — сказал он. — Посмотрю, что можно сделать.
Вивиан принесла ему виски с содовой, письма, воскресный номер монреальской «Стар», шлепанцы.
Первым делом Норману попалась на глаза фотография Эрнста и очерк о нем. Он прочитал, что некий Джозеф Радер спас жизнь Хайману Гордону, получил за это разные премии, денежные награды и собирается жениться на вдовой немке. И тут впервые за много месяцев Норман как наяву увидел Хорнстейна. Бешеный коротышка снова влезал в самолет и обрушивал его в Темзу.
