* * *
Вездесущий юноша опять проявил свою власть, и притом самым живописным образом. Жара и моя охотничья страсть толкнули меня к великолепному муниципальному бассейну, его размеры и удобство заставляют забыть о недостижимом пляже и море в мертвых складках. Едва я оказался в воде, как узнал его, взобравшегося на мраморный бортик и повернувшегося, чтобы одним легким и гибким движением усесться на нем. В первый раз я видел его почти без одежды. И хотя он сложен совершенно пропорционально, невзирая на худобу и сухость, я остался холоден. Частично, без сомнения, из-за того, что на нем были плавки. Нет ничего нелепее этого вида одежды, которое горизонтальной линией пересекает вертикальность тела, ломая его целостность. В плавках тело не обнажено, и в то же время лишено одежд, говорящих порой на странном и волнующем языке. Они — просто отрицание наготы, разрушенной, задушенной повязкой.
Час спустя, выйдя из бассейна, я пересек бульвар Сиди-Мухаммеда-бен-Абд-Аллаха, чтобы взглянуть на прославленный аквариум. Он был уже там, перед клеткой с игуанами, одетый в белое, с сухими волосами. Вот тогда меня — выражаясь вульгарным языком — как громом поразило. Я почувствовал себя необратимо привязанным к этому юноше, более того — обреченным быть с ним с этих пор и навсегда, несмотря на то что солнце погасло и пепел покрыл мою жизнь. Со мной очень давно не случалось подобного. Настолько давно, что я забыл об этом ощущении и не заметил, как оно подкралось. Слова, произнесенные вчера: «Я ищу одного человека», стерлись, и на их место пришли другие: «я нашел одного человека». Короче говоря, я в первый раз влюбился. Слава богу, я знаю, что он живет в отеле «Мараба» и, значит, всегда могу надеяться найти его. Я лелеял мысль переехать и снять комнату в том же отеле.
Одно обстоятельство поразило меня. Я холодно рассматривал его в бассейне. Откуда же это пламя, вспыхнувшее в аквариуме? Разумный ответ — только один, но все равно непонятен и загадочен: вездесущность. Да, именно вторая встреча поразила и воспламенила меня, она убедила меня окончательно в феномене вездесущности. Я влюблен в вездесущность!
* * *
В ресторане. За соседним столиком расположилось американское семейство. Два мальчика — пяти и восьми лет, — одинаково атлетичные, русые, кровь с молоком. Младший, настоящий маленький зверек, с насупленной мордочкой фавна, набросился на старшего, который не сопротивлялся и хихикал. Он щипал его, тузил, трепал ему волосы, колотил, лизал, кусал. Какой чудесной игрушкой обладал этот малыш в другом, старшем, более сильном и совершенно пассивном, согласном на все брате. Материнская пощечина прервала это избиение… на тридцать секунд.
Пока я наблюдал эту сценку, в моем уме вдруг пробежала мысль, которая подспудно уже три дня таилась во мне и которую я отгонял изо всех сил: а если мой вездесущий на самом деле был двумя людьми? Это могли быть, скажем, братья-близнецы, совершенно неразличимые, но достаточно независимые друг от друга, чтобы заниматься разными делами и гулять в разных местах?
Вездесущность, двойники? Я сближаю, сталкиваю, противопоставляю эти два, на первый взгляд, несхожих слова.
Итак, если все же речь идет о двух братьях-близнецах, то вездесущность была маской, под которой они мне являлись в эти несколько дней. Явная вездесущность была тайной близнецовостью, на время разорванной, потому что для того, чтобы казаться вездесущими, близнецы должны были появляться везде по очереди, отдельно. Из этого становится ясным, почему такой притягательностью для меня обладает юноша, отмеченный явной вездесущностью. По видимости вездесущий, он был на самом деле одиноким близнецом. То есть рядом с ним была пустота, мощный призыв к бытию, пустое место отсутствующего брата — вот что очаровало меня.
Все это хорошо, но, может быть, это всего лишь игра ума?
* * *
Я заплатил за комнату. Застегнул чемодан и оставил на видном месте записку, с тем чтобы ее потом доставили г-ну Эдуарду Сюрену в отель «Мараба».
Итак, ставки не только сделаны, но и номер выпал: черное, нечетное и первая дюжина. Как будто для того, чтобы я окончательно убедился в том, что круг замкнулся, возвращаясь, я встретил у дверей отеля Мурильо. Он меня ждал. Ждал явно давно. Очень давно.
Этим утром судьба привела меня на дорогу в Федалу, длинное побережье — сплошь из песчаных дюн, кое-где поросших тростником и дроком, одно из редких здесь мест, где океан кажется мирным и прирученным. Неудивительно, что много молодых арабов играли и купались здесь, но у меня не было желания рассматривать их. Первый раз за мою жизнь, разработав подробный и детальный план действий, я сознавал, что мне нужно экономить энергию и что фланирование уже не для меня. Я распростерся на песке. Обычно думают, что песок — мягкое и нежное ложе, вроде матраса. Все прямо наоборот, у него твердость цемента. Когда рассеянно, для забавы перебираешь песок — он мягок, как перья, но для тела, распростертого на нем, он тверд, и признается в том, что он на самом деле — камень. И все же тело может углубиться в него, оставив в нем свое подобие. Несколькими быстрыми движениями я так и сделал. Саркофаг из песка. Забавную историю рассказал мне однажды старый кавалерист, служивший в Африке, она меня поразила когда-то и сейчас снова пришла на ум. Когда он совершал со своим эскадроном переход по пустыне у Тассили, один из его людей умер от перитонита. Из Алжира, куда по радио было передано сообщение об этом, пришел поразительный приказ: доставить тело с тем, чтобы оно было отдано родным. А речь шла о неделях пути, сначала на спинах верблюдов, потом на грузовике, странная затея при тамошнем климате. Решились все же попробовать. Тело поместили в ящик. Заколоченный ящик подняли на спину верблюда. И вот чудо: запах тления не распространялся из-под досок, а сам ящик становился день ото дня все легче! Он стал настолько легким, что усомнились — там ли тело. Чтобы проверить, отколотили одну доску. Тело было, конечно, на месте, но оно высохло, мумифицировалось, стало твердым и жестким, как кожаный манекен. Чудесный климат настолько стерилен и чист, что останавливает разложение тела! Сюда, на великий юг, надо приходить умирать, покоиться в нише, повторяющей форму моего тела, в такой, как я лежу сейчас…
Я закрываю глаза — их ослепляет блеск неба. Слышу свежие голоса, смех, топот босых ног. Нет, я не открою глаза для того, чтобы увидеть эту компанию, наверняка очаровательную. Я не открываю глаз, но вспоминаю, чему учили афинских детей, по словам Аристофана в его «Облаках»: когда они заканчивали гимнастические занятия на пляже, они обязаны были стереть соблазнительные отпечатки своих тел на песке, чтобы воины, приходившие упражняться позднее, не соблазнялись…
Опять приближающиеся шаги, но на этот раз явно идет один человек, сам по себе. Я приоткрываю один глаз. Конечно, это он, тот, кого я жду, вездесущий. Он идет уверенным, твердым шагом, таким же, как все его тонкое, уверенное тело, с лицом внимательным и резким, он идет к своей определенной властительной, известной ему цели. Я встаю и иду за ним, предчувствуя, что опять произойдет чудо вездесущности и что рядом с этим мальчиком, который не в моем вкусе и чья светловолосость, тщедушность в сочетании с какой-то непонятной вопросительностью и трезвостью взгляда отталкивали меня и расхолаживали. Я надеялся, что вдруг заполнится пустующее рядом с ним место, зияющая рядом с ним пустота вдруг заполнится кем-то, от кого я не смогу оторвать взгляда.
