Книга Проклятие темных вод - Пенни Хэнкок

Среда

Соня

— Я принесла, что ты просила.

— Дай-ка мне вон… — Мать тычет скрюченным пальцем в зеркало на прикроватной тумбочке.

Единственное, для чего мама никогда не будет слишком старой или больной, — тщеславие. Это придется делать мне — больше некому. В наше время у медсестер нет времени на такие простые вещи. На меня свалится все: помыть ей голову, постричь ногти, почистить зубы. Перспектива своеобразной близости — при том, как редко мы прикасались друг к другу в прежние времена. Мать трогательно дергает за длинный седой волос на подбородке и хмурится. Я тянусь за ее пинцетом. Стоит ли заводить разговор о письме? Пусть прошлое останется похороненным в старом сером ящике с документами: мы всегда молчаливо соглашались хоронить все, связанное с Себом.

Пудрю маме нос и румяню щеки точно так, как она делала это последние двадцать пять лет. Подношу зеркало. Старушка кивает. Наливаю ей стакан воды.

Кладу пакет со школьными рефератами на кровать матери. Рядом — чистое нижнее белье, запасная ночнушка, ее любимый ночной крем. Родительница смотрит на меня тускнеющим синим глазом. Мне кажется или ей стало хуже с моего последнего визита?

Наверное, ей осталось недолго. Я решаюсь:

— Мама, взгляни-ка.

Она несколько минут изучает письмо.

— Понимаешь, от кого оно?

— Это… Не надо, Соня, — просит она.

— Что значит «не надо»? Это от Себа, мама. Твоего сына.

Она молчит.

— А кому оно адресовано?

— Не вижу. Имя не разглядеть.

— Мне. Вот, смотри: «Соне». Это письмо от твоего сына твоей дочери.

Мать пристально глядит на меня, ее здоровый глаз расширяется от шока. Словно она только что все поняла.

— От моего брата мне, его сестренке. Только я не получила этого послания.

Замолкаю, изучая лицо родительницы, — уловила ли она в моих словах хоть крупицу смысла? Старушка пытается отвернуться.

— Я прочту его тебе.

5 февраля

Соня!

До меня только сейчас дошло, что 12 февраля будет весенний прилив. Прогноз жуткий. На «Тамасе» выходить слишком опасно. Позвони Марку, приезжайте на динги, только не на плоту. Я говорил с ним, он тоже считает, что рисковать нет смысла. Видишь, я тут взрослею!

У нас будет еще куча возможностей выйти на «Тамасе», как только свалю отсюда. Все лето впереди! Классная мысль? Очень прошу, греби сюда на лодке.

Себ

Мать берет письмо здоровой рукой, несколько долгих минут молча всматривается в почерк Себа здоровым глазом. Наконец кладет руку с дрожащим листочком на больничное одеяло, и тот выскальзывает из ее пальцев. Поднимает руку, поправляет волосы и опускает ее на грудь.

— Мы отослали Себа подальше, чтобы остановить тебя. Брат с сестрой творили немыслимое!

Волна стыда обжигает меня.

— Но ты упорствовала, начала с ним переписку.

— Себ ненавидел ту школу. В письмах он просил забрать его оттуда. Я получила послание с просьбой пригнать «Тамасу». Сделала, как он просил. А этого не получала — письма, которое спасло бы ему жизнь, — потому что кто-то, ты или папа, утаил его от меня!

— Мне тяжело говорить об этом, Соня. Я очень больна. Если не прекратишь, ты убьешь меня.

Долгое молчание. Из здорового глаза матери выкатывается слезинка и бежит по щеке. Текут румяна. Несколько жутких мгновений мне чудится, будто она плачет кровью.

— Я могла позвать Марка, и мы отправились бы на динги, — шепчу еще решительней и вдруг чувствую беспричинную радость, оттого что мне сделали плохо, значит не одна я виновата в страшной гибели Себа, как думала все эти годы. — И парень остался бы жив.

Воображение неожиданно рисует, как все могло быть. Картинки летят из прошлого сюда, в далекое будущее.

Мать будто силится сжаться под моим взглядом, укрыться больничным одеялом и сделаться плоской, не толще листа бумаги. Мы с ней никогда и ни о чем не говорили искренне. Сейчас я понимаю это. Она сочиняет, и ловчит, и цитирует стихи, но никогда не говорит, о чем думает.

— Вы отослали его подальше. После ты крала его письма. Вместо того, чтобы поговорить со мной. С нами.

Мать глядит прямо на меня, намереваясь снова ухватить хоть клочок власти, приняв образ хладнокровной школьной директрисы:

— Как я могла говорить о таких вещах? Это постыдно, это аномально!

— Мы же были детьми, мама!

— Соня, я пыталась. Пыталась остановить вас обоих. Я привела в дом Жасмин, когда все поняла. Ты забыла?

Я не обращаю внимания на эти слова. Мать отлично знает, что произошло. Когда она вывела на сцену Жасмин, было уже слишком поздно.

— Письма мы только забирали, — говорит она, внезапно сев и поморщившись. — Мы не читали их. Не хотели читать. Конечно, если б мы прочли это, то удержали бы тебя от плавания на плоту. Мы бы даже не позволили ему сбежать!

Мать снова отворачивается от меня. Я жду.

Наконец она вновь смотрит на меня — испуганно, словно не ожидала, что я еще здесь.

— Письма вскрыты. Смотри. Ножом. Кто это сделал?

— Когда ты уехала в университет, твой отец хотел выкинуть их, начать с нуля. Тогда-то он прочел их и понял, какую чудовищную ошибку совершил. Думаю, из-за этого и покончил с собой.

— И ты мне не рассказала!

— Зачем? Слишком поздно. Себа все равно уже не было. Вернуть сына мы не могли. Знание о том, что все могло сложиться по-другому, тебе бы только навредило. Так мы решили.

Небо за больничными окнами будто опускается. Дневной свет ламп в палате режет глаза. Мать глядит на меня умоляюще — так маленькие дети смотрят на родителей, когда сознают, что напроказили. Наверняка она готова дать мне то, о чем я попросила: признание. Шанс разделить вину перед смертью. Тогда я ее тоже прощу.