тучи, она зарядила.
Подул, растеряв весь запах костров и влажных листьев, ледяной ветер.
И промозгло стало.
— Господи Иисусе, Алина, ты насквозь мокрая!
Его раскрытая ладонь, невозможно, просто нереально горячая ладонь коснулась носа. Раньше он постоянно, проверяя моё бодрое вранье о том, что не замёрзла, так делал. Я же ворчала, что не собака, чтоб по нюхалке здоровье определять.
Я, вообще, кошатница…
— У тебя сегодня совещание и переговоры.
Или суд.
Два суда, три совещания, пять переговоров… Он не мог сорваться почти в разгар рабочего дня в Аверинск! Он занят всегда и везде, имеет плотный рабочий график, и разговаривать с его секретарем, перестав робеть и теряться, я научилась уже хорошо.
— Переговоры закончились, — Гарин, дёргая и срывая с меня куртку, цедил сквозь зубы крайне матерно, — встречу перенес на понедельник.
— Почему? — я повторила упрямо.
Я смотрела на него.
Ждала ответ, который единственно важным был.
И с кожанкой, что, прилипнув, сниматься никак не хотела, я ему не помогала, стояла каменным истуканом. Или куклой, которую раздеть-одеть, завернув в свой пока ещё не совсем промокший пиджак, было можно.
— Зачем ты приехал?
Как… понял?
Это же в фильмах, в кино и книгах только случается, что, когда совсем паршиво, принц появляется и со всеми драконами сражается! А в жизни… в жизни были не драконы, а мои собственные тараканы, что, впрочем, похуже многих драконов будут. И Гарин, который в прилипшей к телу деловой рубашке и брюках, на принца тянул не очень.
Сказочные принцы, в конце концов, не матерились.
И яростными взглядами не убивали.
— Когда я тебе звонил, а ты была в больнице и говорила, что документы забрала и чай сидишь пьешь… — он, заворачивая в пиджак и прижимая к себе, выдохнул… и нервно, и сердито, — … у тебя голос первый раз в жизни был такой… такой, что я испугался…
— Т-ты никогда и ничего не боишься.
— А ты рыдаешь очень редко, я помню.
— Я и не рыдаю!
— Конечно, — он согласился возмутительно легко.
Оторвал, как настоящую куклу, от земли, чтоб в машину, приподняв, унести, только вот… под дождем мне было хорошо.
Под дождем можно было рыдать незаметно.
— Пусти!
— Алина? Ты чего?
Ничего и… всё сразу.
Осень оплакивала лето, угасшие яркие краски, шелест зелёных лист, что исчезли, улетели, оторвавшись, в лужу. Она провожала клин перелетных птиц и уходящее всё быстрее за горизонт солнце. Я же прощалась… с Аверинском?.. сдетством в этом доме?.. с юностью?.. с первой влюбленностью в того, для кого всегда была лишь другом?
Он не любил меня.
А я… я говорила.
Я кричала, шептала и вновь кричала. Я бежала в бисерных, как льющий дождь, словах, чтоб успеть сказать всё, не забыть ничего, пока Гарин из стороны в сторону со мной раскачивался, гладил по спине.
И затолкать в машину он меня больше не пытался.
Он дал мне время, целую вечность, чтоб выговориться и успокоиться, задышать размеренно в его грудь. И наступившую враз тишину, в которой стучали лишь тяжёлые капли о капот и далекие колеса очередного поезда, я слушала долго.
— Гарин, я тебя люблю, — я сказала севшим голосом.
Охрипшим.
Я прошелестела едва слышно, вот только он услышал. И руки на моей спине сильнее сжал, сдавил до боли, от которой живой я себя почувствовала.
А ещё… холодной.
Промерзшей до костей.
И дрожащих пальцев, которыми расстегнуть рубашку Гарина я попыталась. Она же не поддалась, а потому дёргать, срывая пуговицы, пришлось. И думать о происходящем я не собиралась, я только хотела Гарина, здесь и сейчас.
Он был горячим.
Он был моим костром, бушующим огнем, стихийным пожаром. Можно согреться, можно обжечься, сгореть дотла, но даже тогда… не страшно. Куда больше пугало не успеть, утечь, став окончательно водой, вслед за серыми холодными ручьями.
— Что ты…
Губы у него тоже были иррационально горячими.
Требовательными.
— … чокнутая…
А водой… в его руках водой, способной стать какой угодной, я всё одно себя чувствовала. Он же держал, трогал без привычной осторожности и нежности, неторопливости. Он крутил, как хотел, как раньше ещё не было. Не горел ни разу в глазах Гарина такой огонь, от которого костры пещерных людей мне виделись.
Это ведь у них, в их время, было нормально принадлежать, присваивать женщину по праву сильнейшего и своей называть.
У нас же цивилизация.
Двадцать первый век, о котором Гарин, пожалуй, забыл. Растерял всю цивилизованность вместе с одеждой по всей машине. И отпускать, отодвинуться даже на миллиметр он не давал, удерживал, оставляя сидеть на себе.
И на спине, по позвоночнику, спираль лениво вычерчивал.
— Мы завтра заболеем.
— Может, ещё обойдется, — я возразила без особой уверенности.
Скорей, надежды ради.
На следующей неделе начиналась госпиталка, а потому болеть было точно нельзя. Но подумать об этом следовало раньше, до того как под дождем я торчать осталась.
И вообще…
— Нет, Алин, — Гарин усмехнулся как-то вот так, что верхом приличий всё сейчас произошедшее мне показалось, — мы с тобой завтра болеем. И послезавтра тоже. Я тебя в Энск верну только в понедельник.
— А…
— Дача, — мне подсказали предвкушающе и на грудь, сжимая и рисуя круги, руки сместили, — родительская. Отец там такой банный комплекс себе выстроил… Там никто не найдет и… не помещает.
О, да…
Сосновый бор, озеро и много километров от трассы. И до ближайшей деревни, по рассказам Маруси, километров десять пилить было надо. Дачу по этой причине сестра Гарина крепко недолюбливала, а его родители ещё в те выходные улетели к Ваське.
— Тогда… поехали?
Я предложила.
Или попросила жалобно, когда дышать и говорить вновь дали. Спустились, напоминая оголодавшего вампира, к шеи, но… голову, хватаясь за плечи, я в противовес своим же словам запрокинула.
— Угу…
— Савка!
— М-м-м?
— Мы отсюда никогда не уедем, если ты ещё раз поцелуешь, — я угрожала неубедительно.
На оставшихся от разума и здравого смысла угольках, что о правилах приличия, слабо тлея, наконец напомнили.
Или же это ныла голова, которой приложиться пару раз я успела.
— Дай свою запасную спасательную рубашку и салфетки.
— Не-а, — свою рубашку, нашарив на полке упаковку, мне протянули, не дали остального, — мне нравится, что ты пахнешь мной.
— Гарин, это дикость.
— Ты вообще будишь во мне несвойственные обычно желания, мысли и эмоции…
— Ужас!
— И его временами тоже, — это он признал невозмутимо.
Насмешливо.
Перевернул нас за миг невообразимым образом, чтобы сверху нависнуть и, дунув в лицо, ещё улыбаясь, но уже серьёзно спросить:
— Так ты выйдешь за меня замуж?
— Да…
Я не сомневалась.
В
