– Береги себя, Сергей, прошу тебя. Ты бродишь один по балкам… Это неосторожно. Обстановка сейчас такая, что…
– Беречь себя на войне! – рассердился я. – Абсурдно! Не меня охраняй, пожалуйста, а промысел.
Я действительно лазал вчера часа три по Соломенной балке, где обнажаются девонские пласты, – надо же взять на карандаш всё, что можно, пока не занесло снегом. К зиме там встанут вышки, возникнет новый участок промысла. Симаков уже завозит строительные материалы, – он вызвался осваивать Соломенную балку. Но не могу же я сидеть в кабинете, всё доверить другим! Ну нет! Лукиных постарше меня, он доктор геологических наук, а как лихо орудовал багром, показывая рабочим, как надо вылавливать бревна из Светлой. Я, говорит, пермский лесоруб и сплавщик! А мне – беречь себя! Сидеть в четырех стенах!
– Сережа, – сказал Надеинский. – Я беседовал по телетайпу с моим начальником. Он считает, что тебя надо подготовить. Промысел выходит из прорыва, и враги будут действовать еще активнее.
Он открыл свою офицерскую планшетку, достал листок плотной бумаги. На нем резкими взмахами пера, густыми синими чернилами было изображено лицо мужчины – узкое, бритое, с маленьким, презрительно сжатым ртом. Кое-где рисовавший слишком нажимал на перо, поэтому в волосы, в сетку морщин на лбу вплелись кляксы.
– Незнаком? – спросил Надеинский.
– Нет, – сказал я.
– Это редкий документ. Исключительный. Я вот смотрю и, знаешь, что думаю? Наступит время, когда не надо будет людям ничего скрывать друг от друга. Никакая грязь не коснется честности и чистоты человеческой. И вот этот портрет я сохранил бы потомкам нашим для музея. Да, чтобы знали они, какие существа попадались раньше на земле… Как тебе известно, наверно, здесь в феврале были сброшены на парашютах диверсанты. Один попал в плен.
– Доходили слухи, – сказал я, не понимая, куда он ведет речь.
– Я допрашивал его на днях. Десятый раз, должно быть. Он и нарисовал. Рисунок не блестящий, конечно. Понимаешь, он архитектор по специальности, а не портретист, но он очень старался. Да, еще бы! Он нарисовал своего друга детства, своего товарища по шайке… И знаешь зачем? Ведь сам захотел! Мне, по правде сказать, в голову не пришло предложить ему… Его рукой водили жадность и страх за свою шкуру.
И Надеинский рассказал мне историю Гейнца Ханнеке – незадачливого наследника.
Она показалась мне странной, почти фантастической. Человек, развращенный настолько, что даже за решеткой тюрьмы воображает себя хозяином поместья, хочет нашими руками устранить соперника, увеличить свою долю в грабеже!
Надеинский говорил, и вдруг смысл его слов перестал доходить до меня. Я понял, кого нарисовал Ханнеке. Сиверс! Маврикий Сиверс!
В комнате стало как будто холоднее. Лара, кажется, перестала улыбаться из своей рамки, глядя на портрет Маврикия Сиверса.
– Женя, – сказал я. – Ты знал давно, что он здесь. И мне – ни слова?!
– Ну зачем же? – ответил он. – У тебя хватит своих забот. Всё равно ты не мог бы помочь. Он ловко прячется. У него много имен, очевидно. Хитрый негодяй! Я чувствую: все нити ведут к нему. Теперь мы знаем: пожар на первой буровой в марте, аварии – дело врагов. След их вожака, Маврикия Сиверса, оборвался.
«Как спокойно он говорит, – подумалось мне. – Маврикий Сиверс здесь, может быть, рядом с нами. Тут у него подручные, которые указывают цели… Я не знал бы покоя ни днем ни ночью, пока не нашел бы Маврикия Сиверса, не схватил за глотку!»
– Женя! – сказал я с обидой. – Неужели я ничем не мог помочь?
– Теперь можешь, – кивнул он. – Я уже сказал тебе. Береги себя, вот что требуется пока. Кстати, оружие тебе выдали? Ты стрелял хоть раз?
Он осмотрел мой пистолет, велел получше вычистить, потом выучил меня наводить на цель.
– Тренируйся почаще, – сказал он, садясь и вытирая носовым платком пальцы. – Ну что нового вообще? Симаков, говорят, не ладит с отцом?
– Нет, не ладит. Трудный человек, никому не принес радости. Для себя живет.
Только вчера был у меня Загоруйко. Просится на другой промысел. Первое время они жили вместе – в деревне Петровской, где Симаков купил дом. Оказывается, Симаков взял к себе отца, чтобы сделать из него батрака. Сад решил развести, огород и заставляет старика после работы, уставшего, окапывать деревья, рыть колодец. Ругает его!
– Как, по-твоему, – произнес Надеинский, выслушав всё это, – Симаков может стать врагом? Изменником родины?
– А что? Есть основания?..
– Нет. Одно известно: у Маврикия Сиверса в Дивногорске есть человек. Он был знаком еще с Генрихом Сиверсом, в Ленинграде.
– Симаков был тогда студентом, – сказал я, – желторотым юнцом. Нет-нет, отказываюсь представить. Я никаких симпатий не питаю к Симакову, ты знаешь. Но подозревать, что он враг! Нет, это слишком. Это чудовищное обвинение!
Надеинский усмехнулся:
– Я вспомнил Клёново, Сергей. Твой отец вот так же хватался за голову и восклицал: «Чудовищно!», когда ему доказывали, что Сиверс – убийца.
Надеинский ушел, а я еще долго сидел в тягостном раздумье. Как помочь Надеинскому? Иногда во мне вдруг поднималась досада на него. Как случилось, что Маврикий Сиверс еще не пойман? Быть может, Надеинский напрасно бросил химию в свое время, – быть бы ему лучше химиком, а поиски врагов предоставить более умелому. И снова настойчивый вопрос: как помочь? Шесть специалистов, работающих на промысле, учились в Ленинграде, когда там, в институте, под видом завхоза Тарасова был старый Сиверс. Мы только что перебрали с Надеинским всех шестерых и, должен признать, я не блестяще знаю людей. Далеко не блестяще! С головой ушел в геологию, а к людям, стоящим бок о бок, как-то не нашел времени присмотреться.
Конечно, Симакова и Касперского я знаю получше. Касперский был и остался белоручкой в науке, барином. Да, барином! Нет, уж он-то не полезет лишний раз в балку! Он по-прежнему любит цитировать самого себя, любит покой и тех, кто ограждает для него славословиями этот дешевенький покой. Поэтому – хоть и с иронической усмешкой – Касперский покровительствовал даже Симакову, который, помню, как-то до войны возгласил на одном заседании:
