следы.
В отчаянии я сел на дороге. Пересыпая из ладони в ладонь горячий песок, я стал думать. Песок неудержимо, как вода, вытекал из кулака.
Так ничего и не придумав, отправился дальше.
Но вот в каком-то месте почудилось верное ответвление, и скоро я пропал в травяных дебрях.
Заблудившись окончательно, снедаемый внимательным солнцем, я проплутал весь день меж двух проток, обтекавших остров. Из-за неверной оценки угла падения солнца я спутал одну реку с другой, течение которой направило меня в противоположную от стоянки сторону.
Пространственная ориентация от усталости дала сбой, все направления сломались или скомкались, голова медленно плыла над сочной степью, постепенно кругами подымаясь в вышину, но не обнаруживала вокруг ничего — кроме необитаемых белых пятен, залитых солнцем. Как будто бы мира — внешнего этому острову — вовсе и не существовало.
Впереди часто, с тугим хлопком, взлетали птицы — и снова падали в траву. Каждый раз я сбивался с шага и забирал в сторону, чтобы не наступить на гнездо. Потом вышел внезапно на поляну, заросшую маками. Пространство вокруг пылало от этих нежных, уже отцветающих растений. Широкие лепестки — с дряблым глянцем — ложились в ладонь, как большие влажные бабочки. Некоторые растения налились сырыми коробочками, я раздавил две, слизнул молочко и поспешил уйти.
Белоголовый орёл-курганник беспрестанно надзирал за мной. Птица плавала восходящими кругами над луговиной, и голова темно кружилась от запрокинутого взгляда.
Дикие кони, играя, валялись в духовитых травах. Почуяв человека, они взмётывались, с грохотом кастаньет сталкивались копытами — и я обмирал перед их демонической мощью: вспыхнув, кони неслись гнедым ветром, блистающим потоком мышц, стрелами шей. Не желая быть затоптанным, я прятался в тальник у ильменя, попутно распугивая зайцев, фазанов, коростелей, гадюк.
Мои плутания по острову были ласковым мучением. Именно потому, что я был увлечён вот этим скользящим ходом по захватывающей дух открытости степного острова, я позволил увлечь себя безвозвратно. Я словно бы попал в тревожный мир прозрачности, который хоть и не отличался от реального мира, но содержал в себе принципиально иную существенность, иное время. Он мог бы, думал я, заключать в себе Хазарию. Древняя страна, некогда сгинувшая здесь, в дельте, под наносами эстуария великой реки, проходила сквозь меня сверкающими глыбами воздуха, дымным дыханием очагов, ровным жёстким ходом пастбищ. Смесь восхищения и жути переполняла меня. Я не хотел и вспоминать о своём прошлом мире, он словно бы не существовал. Смерть наяву очаровывала меня, и, если б друзья тогда меня отыскали, я бы сбежал, чтобы хоть ещё немного продлить это ощущение затерянности, попытку проникнуть в забвение.
Я шёл и понимал, что именно это мне и нужно: не быть на людях, а пройтись, вышагать свою мысль, так мучившую меня в дороге. Рождение моего ребёнка парадоксально то освобождало меня от жизни, то порабощало, задавливало страхом смерти. Или — напротив, мне отчего-то казалось упоительным — отдаться всей этой великой массе природы, лечь в песок, перейти в чистую энергию травы, воздуха, ила, росы, солнца.
Весь день я проплутал по острову и уже предвкушал стремительный закат и ночь, полную звёздной жути. Предчувствие снова охватило меня.
Наконец, уже теряя сознание, кинулся в реку. Пил я, как губка, — всем существом, пил до тех пор, пока вода не пошла из меня обратно, с тёплым странным вкусом моего нутра.
Остыв, заметил в стороне небольшой табун. Лошади вели себя беспокойно. Несколько собак вразнобой, играючи и бестолково нападали на лошадей, те вскидывались, неслись, но останавливались невдалеке. Собаки снова подбирались, кружили, и снова лошади, взбрыкнув, отмахивались от них.
На всякий случай я забрался на дерево — огромную, размером с дом, ветлу. Ветви её были спутаны космами травяного мусора, занесённого в крону половодьем. Из-за этого дерево было похоже на отрубленную голову бородатого старика. Я выглядывал из-под его бровей.
Смеркалось, и комары стали свиваться в шаткие сизые столбы. Всё яростней я отмахивался от них веткой.
Собаки наседали, лошади отбрыкивались.
Солнце стремительно садилось над степью, выплёскивая в вышину два клинка. С запада на остров наваливался глубокий, бездонный от прозрачности сумрак. Я понял, что вот это — то, что вокруг, — и есть смерть, в лучшем её виде. Что вот это небытие заброшенности — как раз и есть то, к чему я внутренне так стремился.
Вдруг среди темнеющего неба появились всадники. Их лошади плыли в траве, раскачивая крутые рыжие крупы, омывая их взмахами хвостов.
Я крикнул:
— Эй!
Два степняка подъехали шагом и с любопытством оглядели мой насест.
Молодые крепкие мужчины — один казах, другой, по виду, ногаец, — смотрели строго, за спинами качались ружья. Их лица были ясны.
Один, что повыше, покрепче, спросил:
— Это ты весь остров истоптал?
Я слез с дерева и рассказал, как заблудился.
Лошади вдали снова шарахнулись.
Ногаец всмотрелся, скинул ружье, засвистал.
Вдруг он выстрелил вверх и ещё, когда лошадь, ринувшись вперёд, откинула его на спину.
Собаки прянули и, вытянувшись в линию, рысцой припустили прочь, скрылись в траве.
Казах пришпорил свою лошадь, и та пронесла вперёд. Товарищи разминулись, их лошади потёрлись головами, обернулись друг к другу.
— Волки! — подсказал мне стрелявший.
Он был возбуждён. Скоро подъехал его товарищ.
— Волки сытые, лошадь их не боится, — продолжил объяснять ногаец. — Волчата подросли, стая теперь их учит охотиться, натравливают на лошадей.
Через пять минут я обнимал казаха и ёрзал на тугой лошадиной спине.
Ферма «Рассвет» состояла из двух хозблоков, остова коровника и барака. Над коровником обгоревшие стропила пересекали лиловое, заваленное рыжей рудою заката небо.
Во дворе нас встретили две молодые женщины, по-видимому, сёстры. Одна в очках, в джинсах, строгий и внимательный взгляд, волосы собраны в хвостик. Другая — в светлом ситцевом платье, красивая, стройная, с годовалым ребёнком на руках.
Я неловко соскользнул с крупа, чуть по щеке ожёгшись конским волосом.
Лошадь отступила от меня — и отсвет заката озарил двор, оштукатуренные стены.
Я поклонился девушкам.
Спешившись, парни привязали лошадей и, что-то тихо сказав жёнам, скрылись в доме. Те поспешили за ними.
Во дворе громоздилось разное хозяйственное старье: и плуг, и борона, и косилка, и колёсный трактор, и аэросани — с деревянным пропеллером, с кабиной, закрытой мутным плексигласом; стояли две ржавые железные кровати с панцирными сетками. Я слыхал, что зимой в этих краях по замёрзшей реке передвигаются на «Буранах» или аэросанях.
Над входом был прикреплён ртутный уличный фонарь. Лошади тёрлись у столба с перекладиной, к которой проволокой был прикручен обрезок рельса.
Я снова хотел пить, и
