После того и столы и прекрасные кресла водою
Вымыли дочиста, в ней намочив ноздреватые губки.
А Телемах, свинопас и коровий пастух в это время
Тщательно выскребли пол многопрочного дома скребками.
Женщины сор собирали за ними и вон выносили.
После того же как все привели они в зале в порядок,
Вывели женщин из дома толпою и всех в закоулок
Между дворовой оградой и круглым сараем загнали
В место, откуда никто ускользнуть ни за что уж не смог бы.
С речью такой Телемах рассудительный к ним обратился:
«Чистою смертью лишить мне совсем не желалось бы жизни
Тех, которые столько позора на голову лили
Мне и матери нашей, постели деля с женихами».
Так он сказал и, канат корабля черноносого взявши,
Через сарай тот канат перебросил, к столбу привязавши.
После вздернул их вверх, чтоб ногами земли не касались.
Так же, как голуби или дрозды длиннокрылые в сети,
Ждущие их на кустах, спеша на ночлег, попадают
И под петлями сетей ужасный покой их встречает, —
Так на канате они голова с головою повисли
С жавшими шею петлями, чтоб умерли жалкою смертью,
Ноги подергались их, но не долго, всего лишь мгновенье.
Выведен был и Меланфий на двор чрез преддверие зала,
Уши и нос отрубили ему беспощадною медью,
Вырвали срам, чтоб сырым его бросить на пищу собакам,
Руки и ноги потом в озлоблении яром отсекли.
Гомер. Одиссея
Не помню, когда я ушла в дом... Помню только черный дверной проем, ведущий в мою спальню. И помню тишину, царившую во дворце. Не знаю, где были в это время остальные рабыни. Я вошла в темную спальню и легла на гигантскую кровать, которую Одиссей соорудил когда-то на пне старой оливы. На этой кровати я зачала Телемаха. Я лежала и смотрела в темноту.
Потом со двора раздались звуки форминги и топот ног. Мужской голос затянул песню. Я решила, что сошла с ума, но тут в дверях показался женский силуэт, упал на колени, и чья-то голова стукнулась о доски пола.
— Госпожа! Я не могу! Не хочу! Разреши мне этого не делать! Лучше убей меня! Убей!
Я узнала голос Евриномы. Она распласталась на полу и билась по нему головой.
— Встань, Евринома. Что там происходит?
— Он приказал нам петь и плясать, чтобы горожане подумали, что у нас праздник. Что твои гости пируют. Чтобы не искали своих сыновей... Госпожа, они танцуют среди трупов! Там лежат наши дети, там моя девочка... Они заперли ворота и танцуют. Он сказал, что повесит всех, кто откажется.
К звукам форминги присоединился вой нескольких флейт. Десятки ног били о землю в слаженном хороводе. Рабыни, оставшиеся в живых; Евмей с Филойтием; певец Фемий и глашатай Медонт — два человека из числа моих гостей, которых Одиссей пощадил. Мой сын, наверное, танцует с ними. Танцует, дрожа от возбуждения, весь залитый кровью и семенем... Дворец сотрясался от этой пляски.
На лестнице раздались шаги. В дверном проеме заколыхался дымный свет. Одиссей вошел в спальню, ногой вышвырнул Евриному, захлопнул дверь и вставил факел в кольцо на стене. На нем была чистая одежда, он отмыл кровь, но не смог отмыться от ее сладковатого запаха. В комнате запахло бойней.
— Ну что, жена, ты соскучилась по мужу, которого не видела двадцать лет?
Я молчала.
Он стоял — лысоватый, сутулый, но кряжистый, сохранивший свою звериную силу. От него пахло потом и кровью, тонкие губы ухмылялись. Неужели этого человека я обнимала когда-то на этом самом ложе... Как я ненавидела его сейчас! Еще сильнее, чем любила когда-то.
— Я всегда был справедлив и никого не карал без должных оснований. Ты моя жена, и я не обвиню тебя, пока ты сама не расскажешь мне, что здесь происходило. Я готов допустить, что женихи нагло врывались в наш дом, а у тебя не хватило решимости выставить назойливых гостей. Ты слабая женщина, и я прощу тебя, если ты поклянешься, что была верна своему долгу. Ты произнесешь эту клятву в храме Афины, у алтаря. И вся Итака узнает, что ты поступала опрометчиво, но не осквернила моего ложа.
— А если Афина покарает меня за ложь?
Он изменился в лице.
— Евриклея поклялась, что ни один из женихов не входил в твою спальню.
— Евриклея — безглазая старая сука. Я была верна тебе ровно настолько, насколько ты был верен мне на островах.
Он подошел ближе, и я думала, что он ударит меня по лицу. Но он только сел на край кровати.
— О том, что ты делала без меня, мы поговорим позднее. Но завтра ты произнесешь публичную клятву в храме. Если ты этого не сделаешь, мой гнев будет страшнее гнева Афины. Афина может отнять у тебя богатство и даже жизнь. Но превратить эту жизнь в пытку она не может. А я могу...
— Никакие пытки не заставят меня забыть тех, кто ласкал меня на этом ложе... На твоем ложе, царь... Сказать тебе, сколько их было? Хочешь знать, чем мы занимались с Антиноем? Он был молод и красив! И я любила его!
— Его труп валяется под твоим балконом.
— Но он ласкал меня на твоем ложе, царь. И с этим уже никто ничего не сможет сделать.
— Я смогу!
— Попробуй, Одиссей! Но я и в Аиде буду помнить ласки Антиноя! Вся Итака знает о том, что мы любили друг друга. Через сотни лет аэды будут слагать песни о нашей любви. И о моем отвращении к тебе... А если ты притащишь меня в храм, я перед алтарем назову имена всех тех, с кем я спала, пока Антиной не занял твое место.
Одиссей встал и задвинул засов на двери. Потом он таки ударил меня по лицу. Это был сильный удар, он швырнул меня на спину, перед глазами замелькали искры. Одиссей скрутил мне руки над головой и привязал их к ремням, натянутым на кроватную раму. Потом достал нож и распорол платье от ворота до низа, оцарапав при этом кожу. Он сдернул ткань и обвел глазами мое обнаженное кровоточащее тело.
— Что ж, по сравнению с божественной Цирцеей и тем
