— Как это?
Она сглотнула, посмотрела в пол, а потом на своего начальника.
— Помнишь теорию Огестама о том, что два процента сидящих в тюрьмах невиновны или осуждены ошибочно?
Красавчик-прокурор. Хорошо, что он отпустил его сегодня.
— Это старая истина.
— Я навела справки у кое-кого из так называемого Department of Rehabilitation and Correction штата Огайо. Только там, в штате Огайо, в Death Row сидят двести девять человек, приговоренных к смерти, и ждут своей казни. Двести восемь мужчин и одна женщина. Если верить этой теории, то четверо из них будут казнены невиновными. Эверт, посмотри на меня, ты понимаешь, что я говорю? Если хоть раз подтвердится, что это правда, что казнят невинного, то, значит, справедливости нет вовсе. Понимаешь?
Гренс посмотрел на нее, как она и просила. Хермансон была взволнована, скорее опечалена, чем сердита, — молоденькая девушка, только-только приступившая к работе. Сколько еще всякого дерьма ей предстоит навидаться, через сколько грязи пройти! Он помахал ей вечерней газетой, которую держал в руке.
— Хочешь, пойдем поедим куда-нибудь вечерком? На представление в «Гамбургер Бёрс»? Сив Мальмквист. Она поет, а посетители едят. Я не видел ее уже тридцать лет.
— Эверт, о чем ты? Я говорю о тех, кому угрожает казнь.
Он перестал размахивать газетой и сел, вдруг почувствовав себя маленьким, ему трудно было смотреть ей в глаза.
— А я говорю о том, что ты вытащила меня на днях на танцы, когда я и не подозревал, как мне это нужно. А теперь я хочу вытащить тебя. Хочу, чтобы ты думала о чем-то другом, а не об этом.
— Ну, не знаю.
Еще раз. Он должен заставить себя повторить это еще раз и смотреть на нее, чтобы видеть, что она слушает.
— Я не приглашал женщин… не знаю… уже очень давно. И не хочу, чтобы ты приняла меня за… ну, ты знаешь… просто приятно ответить приглашением на приглашение. Не более того.
При входе и в гардеробе, где за каждое пальто надо было заплатить двадцать крон, пахло жареным мясом, цветочными духами и едким потом. Эверт Гренс был в том же самом сером костюме, что и на прошлой неделе, он улыбался и пытался чувствовать себя беззаботным и почти счастливым, радость поднималась из живота, разливалась по всему телу, лучилась в глазах. На несколько часов он сможет отвлечься от всего этого дерьма, которое целый день стояло перед глазами, он забудет этих идиотов и унижение, свидетелем которого стал. В обществе умной молодой женщины и Сив Мальмквист, которая вот-вот поднимется на сцену, ему было хорошо, хоть эта проклятая жизнь и подносит сволочные сюрпризы.
Хермансон надела бежевое платье с чем-то блестящим поверху. Она была красива, и Гренс смутился, говоря ей это. Мариана поблагодарила, положила свою руку на его, и он с гордым видом повел ее по большому залу с белыми скатертями и сверкающим фарфором. На его взгляд, в зале было около четырехсот посетителей, может, чуть больше, все ели, разговаривали, выпивали и ждали Сив.
Она ему очень нравилась. Дочь, которой у него никогда не было. Хермансон сумела сделать так, что он почувствовал себя счастливым, нужным, существующим. Эверт не скрывал этого, и она понимала его. Он надеялся, что это не испугает ее.
Их окружали люди, они громко смеялись и заказывали еще вина. Оркестр вдалеке играл какую-то американскую музыку шестидесятых годов. Пожилой господин справа от Хермансон развеселился, отставив в сторону палку, он попытался заигрывать с хорошенькой соседкой. Хермансон улыбнулась: он мил в свои, пожалуй, лет восемьдесят, но вскоре это ей наскучило.
Им надо было забыться. Именно это было их главной задачей на сегодняшний вечер.
— Тебе известно, когда в Швеции отменили смертную казнь?
Хермансон отодвинула свою тарелку и наклонилась над столом. Гренс не был уверен, что расслышал правильно.
— Мне жаль, Эверт. Ничего не выйдет. Это не проходит. И ты такой нарядный, и еда отличная, и скоро запоет Сив. Но ничего не помогает. Я никак не могу забыть сегодняшнее утро и Шереметьево.
Отвлечься от дерьма бывает не так-то просто.
Старик, сидевший справа, похлопал Мариану по плечу и что-то прошептал, ожидая, что она рассмеется. Но она не засмеялась.
— Извините. Но я разговариваю с моим спутником.
Она обернулась к Гренсу.
— Тебе это известно, Эверт?
— Что, Хермансон?
— Когда в Швеции отменили смертную казнь?
Он вздохнул, осушил бокал с красным вином.
— Нет. И я здесь по другой причине.
— В тысяча девятьсот семьдесят четвертом.
Он решил было не слушать, но теперь не смог скрыть удивления.
— Что ты такое говоришь?
— По закону тысяча девятьсот семьдесят четвертого года. До этого времени и у нас существовала смертная казнь. Хотя мы перестали применять ее гораздо раньше..
За его спиной пробежал официант, неся бутылки на серебряном подносе. Гренс остановил его и попросил наполнить их опустевшие бокалы.
— Три года спустя был приведен в исполнение первый смертный приговор в США, после того как там вновь ввели смертную казнь. Расстрельная команда Солт-Лейк-Сити оказалась тогда в центре внимания СМИ. В штате Юта человека буквально изрешетили пулями.
Она хмыкнула, затем продолжила:
— Такой вот по-христиански милосердный город.
Гренс поднял свой бокал и отпил, не чувствуя вкуса.
— Ты хорошо подковалась.
— Читала, когда мы вернулись из Броммы. Я не могла ни на чем сосредоточиться, не могла ничем дельным заняться.
Когда Сив Мальмквист через десять минут появилась на сцене всего в нескольких метрах от него, Гренс почувствовал, что жизнь, несмотря ни на что, способна иногда остановиться: есть только миг, вот этот, сейчас, нет ни вчера, ни завтра, только теперь: Сив вот тут, перед ним, и каждая строка ее песни, хранимая им в груди, теперь вскипает и рвется наружу, так что он решается даже подпевать вслух.
Гренс помнил, как впервые увидел Сив на сцене — в Народном парке в Кристианстаде. Он тогда подошел поближе и смог сделать черно-белую фотографию, которую до сих пор иногда доставал и любовался. Она была такой бесстрашной, такой сильной, и он, несмотря на Анни, был издали влюблен в эту поющую женщину. Гренс до сих пор испытывал то же самое. Она сверкала там наверху, она была уже немолода, двигалась медленнее, и голос стал глубже, но она оставалась для него той же, и он по-прежнему был заочно в нее влюблен.
Во время исполнения ею пятой песни его мобильный телефон прервал музыку пронзительным электронным сигналом. «Только подумать, что ты на коленях», он вспомнил обложку, Сив на пластинке «Метронома» — с ярко-красным шарфом на голове и губной помадой того же цвета, она улыбалась тем, кто купил ее пластинку.
