— Хватит на меня смотреть, — говорю я Хоку и отпиваю очередной глоток.
Хоку бросает дела и подходит ко мне. Прислоняется к одному из верстаков. Скрещивает руки на груди и спрашивает: у тебя рак?
— Нет у меня ничего, — говорю я. — Я совершенно здорова.
— Если ты собираешься умереть на моем поле, такая работница мне не нужна, — не унимается он.
Я спрашиваю, где еще он найдет такую дешевую помощницу. Он смеется:
— Это в Хонокаа-то? Да тут чихнешь — и попадешь соплей в безработного.
Я фыркаю, но он прав.
А Хоку изводит меня расспросами. Перечисляет все болячки, которые только может вспомнить. Рак? Шум в сердце? СПИД? Серповидноклеточная анемия? Гонорея? Астма? Опухоль? Хроническая лень? На все вопросы я отвечаю отрицательно, но Хоку все равно мне не верит. Хмурит брови. Сжимает зубы. Либо я скажу правду, либо ноги моей здесь больше не будет.
— С меня хватит, — говорю я.
— Ну и проваливай, — отвечает он.
Мы стоим друг напротив друга. Он кладет ладони на верстак, наклоняется вперед, сводит локти.
— Я схожу к врачу, — пожимаю я плечами.
Хоку рывком надвигает на глаза широкополую плетеную шляпу, но надвинуть ее еще ниже невозможно, так? И отходит подальше от меня.
— Иди домой, — говорит он.
— Не могу, — отвечаю я.
Я не могу рассказать ему о том, что видела. Они здесь. Находят меня, как только я закрываю глаза. Женщины, которые могут быть только канака маоли, с радостно-смуглой кожей, мускулистые от работы, с гордыми скулами и глазами, в которых читается прошлое островов. В нос мне бьет запах их соленого пота с примесью фруктов. Они танцуют на вершине холма. Они танцуют в долине. Они жнут и вяжут снопы, руки вонзаются в темно-бурую землю, которая дарит, дарит и дарит. Все мое тело вдруг оживает. Все во мне словно танцует хулу, которая никак не прекращается.
— Тут что-то есть, — говорю я. — Я это чувствую. Что-то важное.
35
ДИН, 2009. ПОРТЛЕНД
Я выхожу из тюрьмы и это совсем не так, как я ожидал. Плоское небо цвета бумаги, сперва достаточно света чтобы блестели мокрые тротуары, но потом хмурится, и я будто снова в камере. Такое ощущение, что я в Спокане, где октябрь не отличить от марта и буквально чуствуешь как каждый день с твоей кожи сходит еще немного загара. Я стою на крыльце окружной тюрьмы, на мне снова одежда Ноа, эти его штаны на тощую задницу которые заканчиваются у меня на голени, а пояс с каждым шагом трещит и врезается в бедра, толстовку же я так и не смог застегнуть, потому что она не сходится. В общем того и гляди все лопнет по шву.
Я на воле. Никто меня не сопровождает, ни шериф, никакой социальный работник вообще, никого чтобы отвезти меня отсюда в другое место. В руках у меня пакет с вещами, которые были со мной когда меня загребли, там кошелек, один цент, два четвертака, чек из супермаркета, кредитка, мобильник. Интересно кто выдул мои косяки, спорю, что один из этих гребаных копов с женой или подружкой. Передо мной желтовато коричневые покрытые галькой ступени, внизу по улице идут люди с портфелями, дети ждут автобус, в конце квартала дорожные рабочие какой-то жужжащей машинкой скребут металл на влажном асфальте.
Но мобильник сдох, а Джастис никогда не посылает своих людей за теми кто вышел, он меня сразу предупредил. Мне придется самому до него добираться. Прям экзамен какой то. А я ненавижу экзамены, я понятия не имею, что делать дальше. Что то колет мне ногу. Лезу в карман треников, достаю сложеную бумажку, точно ответ от Бога, разворачиваю, а там написано “Хадиджа” и номер. Ну уж нет, думаю я.
На улице холодно, я торчу у входа и нет превращается в да. Плохая идея. Но я все равно это делаю.
Возвращаюсь внутрь, прошу дать позвонить, дама по ту сторону пуленепробиваемого стекла чавкает жвачкой и бросает на меня безразличный взгляд.
— Наверняка вас все время об этом просят, — говорю я.
Она такая:
— Да каждый, кто выходит из этих дверей. Еще и с улицы заходят. Да и родственники… — Она качает головой.
— Красивые у вас косички, — говорю я. — Сами плели?
Она издает короткий смешок — ха! — и ухмыляется, типа, скажешь тоже.
— Можно подумать, у меня три руки и глаза на затылке, чтобы видеть, где их все делать.
— А, — говорю я, — хотел сказать, выглядит отлично, красные косички и ваша темная кожа, чё вы как эта.
Она хлопает жевачкой и снова смеривает меня безразличным взглядом.
— Вы даже чем то похожи на Опру, — говорю я. — Вам это уже говорили? И взгляд у вас такой же серьезный, ага. Когда вы уволитесь с этой работы и найдете что то получше?
Она снова издает короткий смешок — ха! — и закатывает глаза. Приглаживает косички.
— Ты себе даже не представляешь, как быстро я отсюда уйду. — Она пододвигает телефон к стеклу. — В общем, у тебя один звонок, — говорит она. — Две минуты.
— Что вы делаете сегодня вечером? — спрашиваю я и хватаюсь за телефон, но сам начинаю смеятся когда это говорю, она тоже смеется и такая типа:
— Можно подумать я поведу твою задницу в тюремной одежде в кафе. — Показывает на телефон, поднимает два пальца. — Две минуты.
Когда Хадиджа берет трубку я говорю:
— Это Дин, не вешай трубку.
— Кто?
— Брат Найноа.
На том конце молчание.
— Не вешай трубку, я сказал.
* * *
Потом я стою на крыльце и думаю: вряд ли Хадиджа приедет, хоть и обещала, но вот и она, подъезжает в своем седанчике, на ней черный брючный костюм, кудри распущены, а не забраны сзади в пышный пучок как в прошлый раз и по бокам нет косичек. Я хочу сделать шаг к ней на встречу, но тут происходит вот что.
Мне приходится поддерживать треники Ноа потому что они на мне не держатся, но дело не только в этом. Мне словно и не хочется выходить на волю, я как будто боюсь чего то. Я останавливаюсь, оборачиваюсь, за мною тюряга и мне грустно, как такое вообще может быть. Такое чуство, будто я из дома ухожу или по крайней мере из такого места которое значило для меня больше чем все прочие места где я был, то есть опять таки из дома, получаеться. Вокруг меня простор, свет, звуки и все что связано с Ноа, дожидается за углом.
Я вздыхаю, делаю шаг, потом другой. Внизу у лестницы Хадиджа. Она с тревогой смотрит на меня.
— Ты так медленно идешь, тебя там били?
Я фыркаю.
— А ты как думала? Это ж тюряга.
Она играет с цепочкой для ключей, смотрит как та крутится и качается.
— Я здесь только ради Найноа, — говорит она. — Так что не наглей.
