но они уже чувствительны к цвету. Взгляните. – Он вытащил из нагрудного кармана Комы фиолетовый носовой платок и расстелил на аквариуме. Щупальца изогнулись и напряглись, начали медленно колыхаться, словно пытались сосредоточиться.
– Странно то, что они совершенно нечувствительны к белому свету. Обычно щупальца регистрируют перепады давления, как барабанные перепонки в ваших ушах. Теперь же они как будто способны слышать основные цвета, а это подсказывает, что актиния готовится к жизни вне воды, в статичном мире резких цветовых контрастов.
Кома озадаченно помотала головой.
– Но почему?
– Подождите немного. Сперва я познакомлю вас с общей картиной.
Они прошли вдоль стола к ряду похожих на барабаны клеток, сделанных из проволочной москитной сетки. Над первой висел большой кусок белого картона с увеличенной микрофотографией длинной похожей на пагоду цепочки и надписью: «Дрозофила: 15 рентген/мин».
Пауэрс постучал по маленькому плексигласовому окошку в клетке.
– Плодовая мушка. Крупные хромосомы делают ее удобным модельным организмом. – Он наклонился и указал на похожие на букву V серые соты, свисающие с потолка клетки. Из ячеек вылезли несколько мушек и принялись деловито суетиться. – Обычная плодовая мушка – одиночка, кочующая падальщица. Теперь же они образуют тесные социальные группы и начали выделять жидкую сладкую лимфу, нечто вроде меда.
– Что это? – спросила Кома, прикоснувшись к куску картона.
– Схема ключевого для процесса гена.
Он провел пальцами по стрелкам, расходящимся от одного из звеньев цепи. Общая подпись гласила: «Лимфатическая железа»; подписи под каждой из стрелок – «мышцы сфинктера», «эпителий», «матрицы».
– Это что-то вроде перфорированной ленты для механического пианино, – прокомментировал Пауэрс, – или компьютерной перфокарты. Выбей одно звено с помощью рентгеновского луча, устрани характеристику, измени результат.
Кома заглядывала в окошко соседней клетки, и на лице у нее было написано отвращение. Из-за ее плеча Пауэрс тоже посмотрел на огромное похожее на паука членистоногое размером с ладонь; его темные волосатые лапы были толщиной с палец. Фасеточные глаза напоминали гигантские рубины.
– Выглядит недружелюбно, – сказала Кома. – Что это за веревочную лестницу он плетет?
Она коснулась пальцем губ, и паук ожил, отступил вглубь клетки и начал выплевывать сложно перекрученные серые нити, развешивая их по потолку длинными петлями.
– Паутину, – объяснил Пауэрс. – Только состоит она из нервных тканей. Лестницы образуют внешнее нервное сплетение – по сути, надувной мозг, и его можно накачать до того размера, которого требует ситуация. Очень толковая система, куда лучше нашей.
Кома отошла от клетки.
– Жуть. Не хотела бы я оказаться в его жилище.
– О, он не так страшен, как кажется. Эти огромные глаза, которые на вас смотрят, слепы. Точнее говоря, их светочувствительность снизилась; сетчатка улавливает только гамма-излучение. На ваших часах светящиеся стрелки. Когда вы провели ими рядом с окошком, он начал думать. После четвертой мировой для него наступит раздолье.
Они вернулись к столу Пауэрса. Он поставил турку на бунзеновскую горелку и пододвинул Коме стул. Потом открыл ящик, достал из него бронированную лягушку и усадил на промокашку.
– Узнаете? Это подруга вашего детства – обыкновенная лягушка. Соорудившая для себя довольно прочное бомбоубежище. – Пауэрс отнес лягушку к раковине, открыл кран и пустил тонкую струйку играть на ее панцире. Вытер руки о рубашку и вернулся к столу.
Кома смахнула волосы со лба и посмотрела на него с любопытством.
– Так в чем секрет?
Пауэрс зажег сигарету.
– Нет никакого секрета. Тератологи[42] выводят чудовищ уже много лет. Слышали когда-нибудь о «тихой паре»?
Она покачала головой.
Какое-то время Пауэрс задумчиво разглядывал сигарету, наслаждаясь удовольствием, которое всегда дарила ему первая затяжка дня.
– Так называемая тихая пара – одна из старейших загадок современной генетики, кажущаяся неразрешимой тайна двух неактивных генов, которые возникают в малом проценте всех живых организмов и, похоже, не оказывают никакого влияния на их строение или развитие. Биологи давно пытались их активировать, но сложность состояла отчасти в том, чтобы идентифицировать тихие гены в оплодотворенных репродуктивных клетках родителей, этими генами обладающих, а отчасти – в том, чтобы сфокусировать достаточно узкий рентгеновский луч, который не навредит остальной хромосоме. Однако после примерно десяти лет работы доктор Уитби сумел создать методику полного облучения тела, основываясь на своих наблюдениях за радиобиологическим ущербом на атолле Эниветок.
Пауэрс помолчал.
– Он заметил, что биологический ущерб – то есть перенос энергии – после испытаний оказался сильнее, чем должно быть при прямом облучении. Выяснилось, что белковые решетки в генах накапливают энергию точно так же, как любая вибрирующая мембрана, когда резонирует, – вы, должно быть, помните историю о мосте, обрушившемся, когда по нему в ногу маршировали солдаты, – и Уитби пришло в голову, что если у него получится сперва выявить критическую частоту резонанса решеток в любом отдельно взятом тихом гене, то он сможет облучить весь организм целиком, а не только его репродуктивные клетки, с помощью слабого поля, которое будет воздействовать исключительно на тихий ген, не повреждая остальные части хромосомы, решетки которых критически резонируют на других частотах. – Пауэрс обвел лабораторию сигаретой. – Некоторые плоды этой методики «резонаторного переноса» вы видите перед собой.
Кома кивнула:
– У них активированы тихие гены?
– Да, у всех. Это лишь некоторые из тысяч особей, побывавших здесь, и, как вы видели, результаты весьма впечатляющи.
Он потянулся к шторе и задернул ее. Они сидели у самой стены купола, и светившее все ярче солнце начинало его раздражать.
В относительной темноте Кома заметила стробоскоп, медленно моргающий в одном из резервуаров на краю стоящего за ее спиной стола. Она встала, подошла поближе и увидела высокий подсолнух с утолщенным стеблем и заметно увеличенным цветоложем. Цветок был окружен – так, что виднелась лишь его головка, – трубой, сложенной из серовато-белых камней, плотно скрепленных цементом, и подписанной: «Мел, меловой период: 60 000 000 лет».
Рядом на столе высились еще три трубы, обозначенные: «Песчаник, девонский период: 290 000 000 лет», «Асфальт: 20 лет» и «Поливинилхлорид: 6 месяцев».
– Видите эти белые влажные круги на чашелистиках? – указал Пауэрс. – Они каким-то образом регулируют метаболизм растения. Оно буквально видит время. Чем старше окружение, тем медленнее метаболизм. В асфальтовой трубе оно завершит свой годовой цикл за неделю, в трубе из ПВХ – за пару часов.
– Видит время, – пораженно повторила Кома. Она посмотрела на Пауэрса, задумчиво покусывая нижнюю губу. – Поразительно. Это создания будущего, доктор?
– Не знаю, – признался Пауэрс. – Но, если это так, их мир будет чудовищным, сюрреалистическим.
III
Он вернулся к столу, достал из ящика две чашки, разлил по ним кофе и выключил горелку.
– Некоторые предполагали, что организмы, обладающие тихой парой генов, – это предвестники масштабного эволюционного скачка, что эти гены – своего рода шифр, божественное послание, которое мы, примитивные организмы, передаем своим более развитым потомкам. Не исключено, что это и правда так, – быть может, мы взломали шифр слишком рано.
– Почему вы так думаете?
– Видите ли, как можно заключить по самоубийству Уитби, проводившиеся в этой лаборатории эксперименты закончились довольно невесело. Все без исключения облученные нами организмы вошли в финальную фазу совершенно хаотичного роста,
