старости подаст стакан воды», а души летели ввысь вместе, становясь единым целым на долгие годы, испугался собственного прозрения. Как сказал Кащей? Мезальянс… Слово-то какое, отвратное.
Карьера в прошлом, дослужился лишь до капитана, майора не дали из-за драки с сослуживцем, когда выяснилось, что тот продавал со склада не только обмундирование, но и боеприпасы. Терпение закончилось, когда тот сунул свой нос в медикаменты. Буквально через две недели, еще до суда, воренок словил «свою» же пулю, на пару минут отойдя от ворот части. Разбирательства длились долго, и документы на представление к новому званию отложили в стол, а потом и вовсе «забыли».
Теперь его «потолок» — маленький кабинет главврача сельской, забытой Богом больницы. Да, есть деньги, больше, чем пригодится за всю жизнь, но ей не нужны деньги, ничем не удивить, другое вызывает восторг в ее странных глазах.
Решад вспомнил, как горели ее глаза, когда она притащила матери какую-то растюху, гордо держа за ботву, и они вдвоем ахали и охали над этими корешками. Смешно. Старая детская книга лежит на комоде, его подарок, вся уже в закладках. Странная она, эта рыжая мавка, и не разгадать вовек загадку Сфинксы, лучше сразу — в пропасть, добровольно.
А все его богатство — табличка на двери кабинета, книги, побитая шкура, пятеро друзей за спиной, и седая мать, положившая свою жизнь на алтарь образования чужих детей.
Что он может ей дать…
Так стоял один на террасе чужого дома, глупо ища тепла своему одиночеству, и не знал, как рассказать то, что творится с ним последнее время. Слишком долго он был сильным, и отвечал за все, а сейчас лишь молил про себя, зажмурив глаза, будто истекая кровью внутри: «Я пришел к тебе, к единственной, кого хочу видеть в эту минуту, подойди, обними, пойми меня!»
И не знал, как объяснить свое желание словами.
Не научили, не научился сам…
Ее руки осторожно обхватили седую голову взрослого мальчишки, тонкие ладони, пахнущие сейчас сладкой выпечкой и мылом, прижались к щекам, поглаживая, успокаивая, именно так, как он мечтал в эту минуту.
Он обнял ее, такую тоненькую, вцепился, перевил руками, умирая от неиспытанной до этого момента нежности, и горечь последних событий прорвала каменную стену принципов, вбитых намертво с детства.
Мужчина должен нести ответственность.
Мужчина должен защищать.
Не показывать слабость.
Не плакать, когда больно.
Мужчина должен…
Тень подняла морду к хозяину, в недоумении слушая странные звуки, и вдруг тихо запела-завыла, попав в унисон рыданий тоски по закончившей земной путь светлой душе простой старой женщины…
— Решад, тетя Катя, да? — вспомнила Ира разговор на пляже.
— Да… Я не успел, не доглядел! Я виноват, вовремя не зашел, можно было еще, понимаешь?
— Не вини себя, не надо…
— Еще этот утырок очухался сейчас, и первым делом спросил про свой мотоцикл, а не как девочка… Понимаешь? — повторил обиженным ребенком, и, совершенно по-детски, огромный сильный мужчина хлюпнул покрасневшим носом, вновь уткнулся в ее ладони лицом, сотрясаясь от рыданий. — Она в морге лежит по его вине, совсем еще ребенок, а ему важнее железка! Сука-а-а-а… Вытащил я эту ублюдину с того света, девчонки мои почти пять часов стояли рядом, ассистировали. Назар с костылей грохнулся, опять лежит, замкнулся в себе. Давление сколько раз падало у этого дерьма, височную кость по кусочкам собирали, боялись отека. Но мы смогли, а зачем?
— Это твоя работа, ты сделал то, что должен, Решад, не спрашивай, зачем. Может, это нужно было больше тебе? Ты снова можешь проводить операции, правда?
Странно, но это простое объяснение примирило его с несправедливостью судьбы, успокоило, стало легче, будто очистился сейчас, отпали мучительные вопросы. Но следом нахлынул стыд, что он позволил себе разрыдаться в объятиях этой юной женщины, дал слабину. Но и тут она помогла ему перенести неловкость, не подняла на смех, а предложила вдруг:
— Мы сейчас заберемся с тобой на диван, обложимся подушками, и ты расскажешь мне про тетю Катю, хорошо? И можно чуть коньяку. Совсем чуть-чуть, ведь можно?
— До утра я и хотел… Побыть с тобой, Ирка, — с радостью подчинился он, даже не подумав, что можно воспользоваться ситуацией, и, наконец, заняться с ней сексом. Странно, действительно, не хотелось. Нет, хотелось, но потом, сейчас только вновь обнять крепко и захлебнуться в этой нежности к рыжему эльфу…
— Только, чур, ни слова, ни действия, сосед! В спальне девочки, — будто читая его мысли, предостерегла Ира, правда, еще одним «нет» были все же начавшиеся на день раньше критические дни.
— Да меня сейчас хоть самого бери и имей, — улыбнулся он ее жалобному тону, будто… Будто оправдывалась, что не случится большего.
Совершенными детьми построили из подушек баррикады, укрылись пледом, словно впервые стащив у строгого отца бутылку, и, пробуя на вкус взрослый напиток, наливали по глотку, выдумывая дурацкие тосты. Сидели так, прижавшись, делясь своими переживаниями, радуясь, когда находилось общее. А общего у них было больше, чем представить могли — два недолюбленных ребенка потянулись друг к другу, выговаривая обиды и радости, отпускали боль, мучившую всю жизнь.
И уже знали, что все будет, и секс и страсть, скоро, совсем скоро, и смаковали это ожидание, как фиалковый привкус благородного коньяка на губах. Краснели от случайных прикосновений, оголенными нервами чувствуя через одежду, как горит кожа, и убирали руки, пряча желание, пока не придет время. Млели оба от ощущения возникшей близости, особенной, когда бешено тянет быть вместе, чтоб влепиться в друг друга, стать одной каплей ртути, как не разделяй ее. И трогать, и разговаривать, и даже молчать, но только — вдвоем.
Но, принимая правила этой странной ночи, не осмелились их изменить, успокаивая болтовней сердца, бьющиеся диким танцем кастаньет. А нужно всего ничего, произнести вслух то, что ждали друг от друга, и боялись сказать, потому что оба понимали — дальше начнется другая история.
«Я буду верен тебе».
«Я тебе верю…»
На миг Ира отвлеклась, отвернулась поправить подушку, увлеченно рассказывая что-то, а когда повернулась обратно, осеклась на полуслове. Решад безмятежно спал, улыбаясь во сне, подложив ладонь под щеку. Усталость, выплеснутые эмоции и коньяк сделали свое нехитрое дело. Всегда нахмуренные брови расслабились, разгладилась упрямая складочка над переносицей, убрав с мужского лица десяток лет.
— Ты, действительно, лучший, — прошептала она ему в висок, гладя по волосам, и, убаюкивая, тихонько повторила слова за старой песней, чуть слышно доносящейся из колонок:
— Darling, when the morning comes
And I see the morning sun
I want to be the one with you.[1]
