Но они не проверили.
За городом поля сменились лесом. Снова показалась река Марха – теперь Морава, – темно-синяя, по берегам испещренная маленькими поселениями. Где-то вдалеке виднелись баржи. Напротив него молодой человек и его беременная жена развернули пахучий бутерброд с яйцом и луком. Эта домашняя сцена казалась почти нереальной – ведь всего через несколько часов они въедут на территорию, развороченную войной; но в тепле он и сам вскоре почувствовал, что его клонит в сон.
Уже настал вечер, когда они пересекли Одер; была ночь, когда поезд достиг Богумина.
На вокзале Богумина ему сказали, что поезд на Львов будет рано утром.
Люциуш отправился искать ночлег. Было жарко, воздух казался тяжелым от дыма фабрик, расположенных по бокам дороги. Здания как будто покрыты масляной пленкой, вокруг сновали торговцы с тележками груш или лука, пара тощих кляч мотали головами у бакалейной лавки. Повсюду попрошайки; каких-то семь месяцев независимости, но во всем уже чувствовался дух приграничного города, ощущение, что все оказались здесь случайно и застряли, как мусор, скопившийся в углу.
Заморосил дождь, от улиц исходило зловонное дыхание. На вокзале ему подсказали название отеля – солидного имперского здания недалеко от главной улицы, с толстым красным ковром на ступеньках, ведущих к стойке портье. За стойкой сидела дородная женщина в платье, напоминающем черную ночную сорочку, выкроенную из траурного одеяния. Дряблые обнаженные руки, красное лицо, затрудненное, хриплое дыхание. Она выдала ему ключ от номера.
Спал он урывками. Стены были оклеены кроваво-красными обоями, которые висели клочьями, на прикроватной тумбочке чадила свеча, закрепленная собственным воском. Простыни были старые и грязные, он дважды включал свет, чтобы их осмотреть, в уверенности, что они кишат вшами. Но вшей не было. Просто разыгралось воображение, говорил он себе, пытаясь найти комическую сторону в своей панике. Как только вы почувствуете Ее, пан доктор, вам уже не будет спасения.
Около полуночи он пробудился от неглубокого сна. Из коридора доносился шум: хлопали двери, раздавался чей-то командный голос; Люциуш приготовился к тому, что кто-то сейчас ворвется в его комнату. Потом он услышал плач. Рыдания усиливались и стали такими громкими и отчаянными, что он вскочил и бросился к двери, думая, что кто-то рожает или умирает прямо тут. Но все стихло. Было уже четыре утра. Больше он не уснул.
Вернувшись на вокзал, он отправился на платформу, откуда поезда отбывали на восток. Даже при дистанции в двести шагов, которые отделяли восточное и южное направление, разница была ощутимой. Все больше людей, говорящих по-польски, больше деталей галицийского костюма: жилетки, вышитые блузы, несколько женщин в национальных головных уборах. Нетрудно было вообразить среди них Маргарету. Он приближался к ней. Или, по крайней мере, к месту, где можно начать поиски.
На платформе он узнал, что поезд на Львов задержали, потому что на бреславской линии меняют колею. Он купил у разносчика кусок черствого пирога и чашку цикория, который рекламировался как кофе.
Пришел поезд.
Купе было на шестерых, и, когда он вошел, все места были заняты. У дальней стены бок о бок сидела пара старух в одинаковых, застегнутых до подбородка платьях из грубого коричневого муслина. Еще там были два старика в жестких зеленых жилетках – он решил, что это мужья старух, – один читал чешскую газету, другой польскую, с аккуратной складкой вдоль колонки на каждой. На оставшихся двух сиденьях располагалась женщина в голубой блузке и спящий ребенок в сорочке.
Люциуш сделал шаг назад, в коридор, чтобы сверить номер билета с номером купе, но женщина уже усадила ребенка к себе на колени.
– Простите, – сказала она по-польски. Она подвинулась к окну, оставляя ему место в середине.
Люциуш кивнул в ответ, положил ранец на верхнюю багажную полку и уселся на свое место. Снаружи раздался свисток, поезд тронулся.
Снова склады труб, кирпичные фабрики, дымоходы, мелкие мастерские. Еще не было девяти, но уже чувствовалось, что день будет жарким. Он снял шинель и сложил ее на коленях. Город остался позади. Снова поля. Вдалеке можно было различить невысокие холмы, где-то сквозь дымку маячили горы.
– Я видела ваш билет. Вы в Лемберг… то есть во Львов.
Он повернулся. У нее были волосы цвета меда, падающие на спину. Темно-карие глаза, бледная кожа, чуть тронутая солнцем. Ребенок уснул у нее на руках.
– Вы там бывали раньше? – спросила она.
Он колебался, не понимая, что ей нужно. Некоторая развязность почудилась ему в том, что женщина, путешествующая в одиночестве, сама начала разговор. Но он был рад, что можно с кем-то поговорить.
– Только во время войны.
– Вы воевали?
– Не совсем. Я врач.
– О. Не в Четвертой армии случайно?
Он помедлил, удивленный таким конкретным вопросом.
– Нет, – ответил он настороженно. – В Третьей. И потом в Седьмой.
Она просияла.
– Но после Брусиловского прорыва многие части Четвертой армии вошли в Седьмую! Может быть, вы встречали кого-то из Четвертой?
Если бы в голосе ее не прозвучала мольба, он бы улыбнулся неожиданному сходству с его отцом, рассуждающим об организации армии.
– Вы, кажется, знаете больше меня, – сказал Люциуш. – Я покинул армию после Брусиловского прорыва. Я служил в медицинских войсках, потом на поездах, потом в госпитале в Вене.
– Понятно. – Но, казалось, она его не услышала. Осторожно, чтобы не разбудить ребенка, она склонилась к парусиновому мешку, стоявшему у ее ног, и достала пакет, перевязанный пожелтевшей веревкой. Одной рукой развязала веревку и развернула бумагу, которую, очевидно, складывали и раскладывали много раз. Внутри оказалась фотография, наклеенная на плотный картон.
Женщина протянула ему карточку. Люциуш разглядел на ее руке обручальное кольцо, отметил, что ногти обгрызены до мяса.
– Вы не видели его? Его зовут Томаш Бартовский. Девятый корпус, Десятая пехотная дивизия.
На фотографии она сидела на террасе кафе с молодым человеком. На столе – декоративная скатерть и единственный роскошный кусок торта, в который воткнуты две вилки. Его рука лежит на ее руке, оба улыбаются; на нем соломенная шляпа, игриво сдвинутая набекрень, ее полосатая белая блузка застегнута под самым подбородком. За ними стоит официант с подносом, на подносе сигареты и шоколад, голова официанта в кадр не попадает.
– Мне очень жаль, – сказал Люциуш, теперь понимая, почему она так много знает об армии. – Я его не видел.
– Вы не могли бы посмотреть повнимательней? Ведь если вы служили врачом, вы лечили многих мужчин.
Многих, многих мужчин, подумал Люциуш.
Но лицо было незнакомым.
– Я ищу его с конца войны, – сказала она, укладывая обратно снимок. – Я даже ездила в Вену, в военное министерство. Его нет в списках погибших. Значит, у меня есть надежда. Говорят, он мог попасть в плен, и хотя большинство пленных вернулись, большевики некоторых оставили для работ. В Кракове я встретила его товарища, он сказал, Томаша ранили в Луцке, но нетяжело. Что он может быть в полковом госпитале в Ярославе. Но его там не оказалось. Правда, его узнала медсестра, она была уверена, что видела его среди раненых в госпитале Перемышля. Только там его тоже нет. Теперь, говорят, всех выписывают из госпиталей, чтобы освободить место для раненных на украинской войне. Поэтому я снова еду в Ярослав, чтобы начать сначала. Может, вы просто его не узнали, – добавила она, когда увидела, что Люциуш не знает, что ответить. – Это старая карточка, ее давно сделали.
