ней, равно как и в том, что она назвала его по имени, сквозило тайное желание примирения. Капитан Феб де Шатопер (а ведь это именно его с начала этой главы видит перед собой читатель) медленно направился к балкону.
— Поглядите на малютку, что пляшет там, в кругу, — обратилась к нему Флер-де-Лис, нежно тронув его за плечо. — Не ваша ли это цыганочка?
Феб взглянул и ответил:
— Да, я узнаю ее по козочке.
— Ах! В самом деле, какая прелестная козочка! — восторженно всплеснув руками, воскликнула Амлотта.
— А что, ее рожки и правда золотые? — спросила Беранжера.
Не вставая с кресла, г-жа Алоиза спросила:
— Не из тех ли она цыганок, что в прошлом году пришли в Париж через Жибарские ворота?
— Матушка, — кротко заметила ей Флер-де-Лис, — ныне эти ворота называются Адскими воротами.
Девица Гонделорье хорошо знала, как коробили капитана устаревшие выражения ее матери. И действительно, он уже начал посмеиваться, повторяя сквозь зубы: «Жибарские ворота, Жибарские ворота! Скоро опять дело дойдет до короля Карла Шестого!»
— Крестная! — воскликнула Беранжера, живые глазки которой вдруг остановились на верхушке башни Собора Парижской Богоматери. — Что это за черный человек там, наверху?
Девушки подняли глаза. Там действительно стоял какой-то человек, облокотившись на верхнюю балюстраду северной башни, выходившей на Гревскую площадь. Это был священник. Можно было ясно различить его одеяние и его голову, которую он подпирал обеими руками. Он стоял застывший, словно статуя. Его пристальный взгляд был прикован к площади.
В своей неподвижности он напоминал коршуна, который приметил воробьиное гнездо и всматривается в него.
— Это архидьякон Жозасский, — сказала Флерде-Лис.
— У вас очень острое зрение, если вы отсюда узнали его! — заметила Гайльфонтен.
— Как он глядит на маленькую плясунью! — сказала Диана де Кристейль.
— Горе цыганке! — произнесла Флер-де-Лис — Он терпеть не может это племя.
— Очень жаль, если это так, — заметила Амлотта де Монмишель, — она чудесно пляшет.
— Прекрасный Феб, — сказала Флер-де-Лис, — вам эта цыганочка знакома. Сделайте ей знак, чтобы она пришла сюда. Это нас позабавит.
— О да! — воскликнули все девушки, захлопав в ладоши.
— Но это безумие, — возразил Феб. — Она, по всей вероятности, забыла меня, а я даже не знаю, как ее зовут. Впрочем, раз вам это угодно, сударыни, я все-таки попытаюсь.
Перегнувшись через перила, он крикнул:
— Эй, малютка!
Плясунья как раз в эту минуту опустила бубен. Она обернулась в ту сторону, откуда послышался оклик, ее сверкающий взор остановился на Фебе, и она замерла на месте.
— Эй, малютка! — повторил капитан и поманил ее рукой.
Цыганка еще раз взглянула на него, затем так зарделась, словно в лицо ей пахнуло огнем, и, взяв бубен под мышку, медленной поступью, неуверенно, с помутившимся взглядом птички, поддавшейся чарам змеи, направилась сквозь толпу изумленных зрителей к двери дома, откуда ее звал Феб.
Мгновение спустя ковровая портьера приподнялась, и на пороге появилась цыганка, раскрасневшаяся, смущенная, запыхавшаяся, потупив свои большие глаза, не осмеливаясь ступить ни шагу дальше.
Беранжера захлопала в ладоши.
Цыганка продолжала неподвижно стоять на пороге.
Ее появление оказало на молодых девушек странное действие. Ими владело смутное и бессознательное желание пленить красивого офицера; мишенью их кокетства был его блестящий мундир; с тех пор как он здесь появился, между ними началось тайное, глухое, едва сознаваемое ими соперничество, которое тем не менее ежеминутно проявлялось в их жестах и речах. Все они были одинаково красивы и потому сражались равным оружием; каждая из них могла надеяться на победу. Цыганка сразу нарушила это равновесие. Девушка отличалась такой поразительной красотой, что в ту минуту, когда она показалась на пороге, комнату словно озарило сияние. В тесной гостиной, в темной раме панелей и обоев она была несравненно прекраснее и блистательнее, чем на площади. Она была словно факел, внесенный из света во мрак. Знатные девицы были ослеплены. Каждая из них почувствовала себя уязвленной, и потому они без всякого предварительного сговора между собой (да простится нам это выражение!) тотчас переменили тактику. Они отлично понимали друг друга. Инстинкт объединяет женщин гораздо быстрее, нежели разум — мужчин. Перед ними появился противник; это почувствовали все и сразу сплотились. Капли вина достаточно, чтобы окрасить целый стакан воды; чтобы испортить настроение целому собранию хорошеньких женщин, достаточно появления более красивой, в особенности, если в их обществе всего лишь один мужчина.
Прием, оказанный цыганке, был удивительно холоден. Оглядев ее сверху донизу, они посмотрели друг на друга, и этим все было сказано! Все было понятно без слов. Между тем девушка ждала, что с ней заговорят, и была до того смущена, что не смела поднять глаз.
Капитан первый нарушил молчание.
— Клянусь честью, — проговорил он своим самоуверенным и пошловатым тоном, — очаровательное создание! Что вы скажете, прелестная Флер?
Это замечание, которое более деликатный поклонник сделал бы вполголоса, не могло способствовать тому, чтобы рассеять женскую ревность, насторожившуюся при появлении цыганки.
Флер-де-Лис, с гримаской притворного пренебрежения, ответила капитану:
— Недурна!
Остальные перешептывались.
Наконец г-жа Алоиза, не менее встревоженная, чем другие, если не за себя, то за свою дочь, сказала:
— Подойди поближе, малютка.
— Подойди поближе, малютка! — с комической важностью повторила Беранжера, едва доходившая цыганке до пояса.
Цыганка приблизилась к знатной даме.
— Прелестное дитя! — сделав несколько шагов ей навстречу, напыщенно произнес капитан. — Не знаю, удостоюсь ли я великого счастья быть узнанным вами...
Девушка улыбнулась ему и подняла на него взгляд, полный глубокой нежности.
— О да! — ответила она.
— У нее хорошая память, — заметила Флер-де-Лис.
— А как вы быстро убежали в тот вечер! — продолжал Феб. — Разве я вас напугал?
— О нет! — ответила цыганка.
В том, как было произнесено это «о нет!» вслед за «о да!», был какой-то особенный оттенок, который задел Флер-де-Лис.
— Вы вместо себя, моя прелесть, оставили угрюмого чудака, горбатого и кривого, кажется звонаря архиепископа, — продолжал капитан, язык которого тотчас же развязался в разговоре с уличной девчонкой. — Мне сказали, что он побочный сын какого-то архидьякона, а по природе своей — сам дьявол. У него потешное имя: его зовут не то «Великая пятница», не то «Вербное воскресенье», не то «Масленица», право, не помню. Одним словом, название большого праздника! И он имел смелость вас похитить, словно вы
