делает. А он, пока она носилась очертя голову, успевал еще раз слетать и вернуться с полным клювом почти настоящего цемента, который устоит против жары, холода, ветра и дождя. Он мелькал в воздухе, стремительный, и не знал усталости. Он спешил. От него ведь не могло ускользнуть то, что их соплеменники под соседней крышей уже хлопотали, как бы получше уложить яйца.
Гнездо получилось хоть куда: просторное, красивое, с мягкой периной из сухой травы, шерсти и пуха. Маленькая ласточка без конца восторгалась им, хотя и не очень еще понимала, зачем оно. Ночевать они могли бы где угодно.
Она испугалась, когда снесла первое яичко. А когда снесла второе, вдруг почувствовала, что сделала такое великое дело, о котором надо рассказать всем. И она бросилась куролесить над городком, и скоро весь птичий мир уже знал, что у нее два яичка — красивых и сияющих, как два солнца. А потом появились еще два.
Ах как трудно было посадить ее на яйца! Ему еще раз пришлось прибегнуть к силе (что ему оставалось делать?). Она плакала и причитала, что зря связала с ним судьбу. Да, он спас ей жизнь, это верно, но зачем она ей, если приходилось сидеть взаперти, как самой заурядной домашней хозяйке. А небо над городом такое высокое, такое чистое и так пронизано золотой пряжей солнца, что сердце разрывалось от тоски и восторга. Оно, это небо, манило к себе, и нестерпимо хотелось уйти в него всей, без остатка. А надо было сидеть. Нет, не просто сидеть, а высиживать. Высиживать… Кого, она и сама толком еще не знала.
Если бы не он. Если бы не его проворные крылья и ласка, с какой он совал ей в клювик бабочек, мошек и прочую тварь. Он не просто совал ей в клювик эту тварь, а и целовал ее бережно и нежно… Если бы не он, разве ее кто-нибудь заставил бы сидеть в гнезде, пусть оно и было комфортабельным. Изредка он разрешал ей размять крылья и сам садился на яйца. Она уносилась к морю и летала над ним, пока не уставала.
Утром после душной и жаркой ночи Маленькая ласточка вдруг услышала, как с хрустом развалилась скорлупа одного яичка и что-то запищало, зашевелилось под крылом. Ах какой он мокрый, безобразный, этот первый ластенок. Едва успел из яйца вылупиться, как открыл свой громадный желтый рот и просит есть. А потом второй, третий, четвертый. Четыре рта стали на страже входа в гнездо. Мать уже лишняя тут, и она с облегчением улетела.
Как это чудесно — свободные крылья, свободное небо и множество всяких мошек, только знай хватай их прямо с лета.
Он погнался за ней, обрадованный прибавлением семейства. Он хотел выразить ей свою признательность за подвиг, свою любовь, но она, задумав поиграть с ним, пустилась удирать, с удивительным проворством и ловкостью проскальзывая там, где он и не стал бы рисковать. Он долго гонялся за ней. В конце концов это надоело ему, и он, нагнав ее, бросил сердито:
«Они голодны. Им нужны мошки. Много мошек. У них такие большие рты. Слышишь?»
Она, взвизгнув от распирающего ее маленькое сердце восторга, не поняла его и унеслась ввысь, в безбрежную голубизну неба, по которой неистребимо мечтала она все долгие дни взаперти.
3
Ластята росли и все больше нравились родителям.
Их рты день ото дня делались меньше. Желтизна проходила. Все увереннее проглядывало у птенцов черно-белое благородное оперение ласточек.
Двое из ластят — лобастые, крепкие, как отец, в гнезде им стало тесно. Двое других — узкотелые, с блестящим, прилизанным пушком на маленьких изящных головках, непоседливы, крикливы, как мать. Отец любил всех четырех. Мать — свое подобие. Два неповоротливых прожорливых толстяка были чужды ей. Ах как она возмущалась, когда эти толстяки перехватывали вкусную пищу, которую она приносила вовсе не для них…
Ничто не мешало птицам. В саду почти всегда тихо, лишь деревья шумят широкой листвой, и шум этот похож на плеск воды на перекате. Иногда барабанил дождь по выгнутой крыше громадной раковины. В небе вспыхивали ослепительные молнии и отражались в мокрых листьях платанов. Скамейки в саду блестели, как прямоугольные лужи. А больше светило солнце, и над парной землей столбами толклись комары. Лунными ночами в саду жутковато. Множество резких недвижных теней, и они пугают Маленькую ласточку. В такие ночи ей хотелось забраться в гнездо, но там не было для нее места.
Как раз в период Луны днем в саду стали часто появляться люди. Они приводили в порядок пол в раковине, шпаклевали и красили его, белили стены и стругали скамейки в саду. Маленькая ласточка задыхалась от запаха олифы и клея. Она боялась людей и с опаской подлетала к гнезду, когда они что-то делали там, в раковине. Он, наоборот, веселел на людях. Он, как всегда, наблюдал за их деловитыми движениями. Он уважал их за силу и за то, что они ничего не боялись, даже тех страшных зверей с вертикальными глазами.
Однажды вечером необычным оживлением наполнился сад. Подошел грузовик, и люди сняли с него большой черный блестящий ящик с бело-черным гребешком.
Когда люди нажимали на белые и черные зубья, ящик издавал звуки, напоминающие звуки бури в лесу. По всем улицам города (ласточкам сверху это хорошо видно) долго шли люди в сад. Вот уже нет ни одного свободного места на длинных лавках, покрашенных голубой, как небо, краской. И в раковине появились люди. Они тесно жались друг к другу, пестро разряженные, серьезные, молчаливые. Когда из черного ящика вырвалась буря звуков, люди запели. Они стояли неподвижно и очень серьезно, деловито пели. Испугавшуюся было Маленькую ласточку вдруг охватило неописуемое веселье. Она тонко взвизгнула:
«Вот как надо петь, глупые вы люди!»
И ее щебетание, едва слышимое за стройным хором человеческих голосов, раздавалось то над садом, то над стихшими городскими улицами.
С лета она хватала мошек и возвращалась с добычей, но подлететь к гнезду ей было страшно: под раковиной двое людей — один в черном, другой в белом — делали какие-то странные движения. Они то шли навстречу друг другу, то отдалялись. В страстном, невысказанном желании они вскидывали к небу такие беспомощные крылья, даже на крылья-то непохожие, отталкивались от пола толстыми ногами, но поднимались и парили в воздухе до обидного мало.
«Ах вы, глупые люди! — снисходительно пропищала Маленькая ласточка. — Ходить рожденный — летать не может. Вот надо как!»
И она устремилась в изумляющий своим
