— Что ты пишешь?
— Нечто скучное, письма к влиятельным людям. Изгнанники не могут позволить, чтобы о них забыли, если только не хотят остаться в ссылке.
— Разве это было бы так ужасно, остаться здесь?
В верхней части страницы Она заметила обращение к Морепа. Королевского министра, конечно, можно было считать лицом влиятельным, хотя ей помнилось, что Рене также утверждал, что он его друг.
Рене повернулся в кресле лицом к ней.
— Ты бы хотела, чтобы я остался?
— Осторожно! — воскликнула она. — Ты запачкаешь рукав чернилами.
Повернувшись, он положил бархатный рукав халата прямо на страницу, где писал, страницу, еще не присыпанную песком. Она потянулась к нему, чтобы убрать его руку, но он снова решительно положил ее на то же место.
— Рукав значения не имеет, а вот ответ на мой вопрос — да.
Он настойчиво смотрел на нее. В ее глазах, встретивших его взгляд, читалось сомнение. Хотела ли она, чтобы он остался? Возможно. Ей была неприятна мысль о его отъезде. Но она не могла сосредоточиться и ответить, потому что интуиция подсказывала ей, что он не случайно смазал страницу рукавом. Он не хотел, чтобы она видела, Что он пишет. Именно такое подозрение вызвало предложение, которое она заметила мельком, но которое отчетливо и прочно отпечаталось в ее памяти: «…только один способ остановить запрещенную торговлю, известную как контрабанда, и он заключается в решительном судебном преследовании тех, кто уличен в этом, с тем чтобы они послужили примером…»
Ей нужно было что-нибудь сказать.
— Ты уверен, что хочешь уехать?
Он встал, успешно заслонив широкими плечами разбросанные по письменному столу листы пергамента.
— Иногда я думаю о Франции и скучаю по ней, как сирота по своей матери, — сказал он, — но иногда, когда я обнимаю тебя, я чувствую, что где ты, там и родина.
Он пытался отвлечь ее внимание, как и до этого, когда она поинтересовалась, что он пишет. Ну и пусть. Отдаваясь его объятиям, Сирен приняла его поцелуй. В конце концов, какая разница. Она знала, что он из себя представляет, и все равно не могла преодолеть влечения к нему, не могла позволить себе не подчиняться ему, чтобы не провоцировать его на выдачу Бретонов губернатору. То, что он обладал ею, было неизбежно, следовательно, она вполне могла бы извлечь из этого все возможное удовольствие — достаточно малое возмещение.
Тем не менее, на следующее утро, когда Рене отправился в кофейню или на прием к губернатору или куда там еще он исчезал по утрам, Сирен немедленно подошла к письменному столу. Его полированная поверхность была чистой — ни клочка бумаги, хотя чернильница с пером осталась на месте. Лакированный сундучок стоял у стены. Хотя Сирен трясла и тянула запор и даже не слишком осторожно поковыряла в нем шпилькой, он был надежно закрыт, храня свои тайны.
Вечером в день Марди Гра, когда губернатор и его супруга устраивали бал-маскарад, здание официальной правительственной резиденции было освещено сверху донизу. Перед парадным входом пылали факелы, озаряя жаждущие лица в толпе, собравшейся на грязной улице, чтобы поглазеть на прибывавших гостей, следовавших за слугами или посыльными с фонарями. Весь день шел дождь, и ночное небо затягивали низко висящие облака, грозившие новым ливнем, но это не отпугивало зрителей. Они толкали друг друга, чтобы лучше видеть, торговались с разносчиками горячих пирожков с рисом и запеченного в тесте мяса, апельсинов и засахаренных фиалок, и в то же время зорко стерегли свои карманы от воров. Они широко раскрытыми глазами смотрели на костюмы, счастливые обладатели которых либо, заказали их по этому случаю, либо составили из разных тряпок, извлеченных из старых сундуков. По-видимому, зрители поровну разделились на тех, кому все казалось прекрасным, и тех, кто выискивал только недостатки, сопровождая их скорее откровенно грубыми и непристойными, чем рассудительными, замечаниями.
— Что это он нацепил, чучело портновское?
— По-моему, он подражает этому толстому немцу, королю Англии.
— Посмотри-ка на эту. Нацепила на шею колесо от телеги, а сзади выглядит словно корма китобойного судна.
— Она же королева Мария-Терезия, идиот!
— Ну да, а я царица Савская!
— А, вот и святой отец в своей рясе.
— Да, и вид у него такой, что его следовало бы лишить сана.
— Только глянь на ту изящную пастушку с маленьким кривым посохом…
— И если я не ошибаюсь, она ищет другой посох, не такой маленький и кривой.
Из-за грязи и сырости на улицах Рене нанял для Сирен портшез с четырьмя носильщиками. Он не блистал роскошью: кожаное сиденье было продавлено и пахло потом, духами, которыми обычно заглушали запах пота, а пол был застелен подгнившей соломой с засохшей грязью. Рене шел рядом с портшезом, положив одну руку на дверцу, а другую на эфес шпаги. Шпага была не только принадлежностью его мушкетерского костюма, но и разумной предосторожностью. Время было позднее, и в скоплениях людей на улицах можно было столкнуться с темными людишками, выползающими из своих щелей.
Сирен и Рене пришлось ждать очереди, чтобы подойти ко входу в резиденцию губернатора, поэтому у них было время послушать разные колкости и насмешки в адрес прибывших гостей. Когда подошла их очередь, Рене подал Сирен руку и помог выйти, потом дал пару монет носильщикам на выпивку, пока они будут дожидаться конца бала. По толпе пробежал ропот разочарования, потому что они с Рене были в накидках, скрывавших их костюмы, но Сирен, не обращая внимания на толпу, быстро прошла внутрь.
В передней с них сняли накидки. Сирен расправила кисейный костюм лесной нимфы — дриады различных оттенков зеленого и золотого цветов. В это же время слуга быстро вычистил обувь Рене. Приведя себя в порядок, они надели матерчатые полумаски в свободном и волнующем стиле венецианского двора, а затем их проводили в бальный зал.
Толпа разодетых, украшенных драгоценностями людей, канделябры с сотнями свечей, похожие на сверкающие звезды, изысканная обстановка, со вкусом подобранная мебель, великолепная музыка, угощение и напитки, праздничное настроение — все это замечательное зрелище могло быть и в самом Париже. Здесь же, в сонном царстве Нового Орлеана, оно становилось ярким событием. И более того, гости прекрасно знали, что подобного праздника не бывало за всю недолгую историю города, и подозревали, что, возможно, больше и не будет. Это придавало особую пикантность вызванному маскарадом возбуждению, всеми овладел пылкий, почти лихорадочный восторг. Никогда гости маркиза не улыбались так много и не смеялись так звонко, никогда вкус вина не казался столь приятным, а пища — столь божественной. Музыка захватывала, поднимала настроение, пела в душе. Они танцевали, словно ноги не могли устоять на месте, пока не начали задыхаться и хохотать, пока не распахнули окна, чтобы ночная прохлада развеяла духоту и запахи от слишком большого количества разгоряченных и щедро надушенных тел.
