девушки. Или ее бедра?
— Не имеет значения, что именно мне нравится.
— Хорошие бедра, великолепная для такой высокой девушки талия и самые большие буфера в заведении. Ты еще не передумал?
Шелк покачал головой:
— Удивительно, что ты не упомянула ее добрый нрав. В ней должно быть много сердечного тепла, иначе она не пришла бы сюда, чтобы утешить тебя.
Орхидея встала.
— Хочешь выпить, патера? В этом застекленном шкафчике у меня есть вино и все, что ты захочешь.
— Нет, благодарю тебя.
— А я выпью. — Орхидея открыла застекленный шкафчик и наполнила маленький бокал бледно-желтым бренди.
— Она кажется очень подавленной, — рискнул Шелк. — Наверно, она была близкой подругой Элодее.
— Лилия, патера, что Синель слишком увлекается ржавчиной, и каждый раз, встречаясь, они прохладно относились друг к другу.
Шелк щелкнул пальцами:
— Я уверен, что уже слышал это имя.
Орхидея вновь уселась, покрутила бренди в руках, вдохнула его аромат и с сожалением поставила бокал на расстоянии руки от дивана.
— Кто-то говорил тебе о ней, а?
— Человек, которого я знаю, упоминал о ней, вот и все. Не имеет значения. — Он отмахнулся от вопроса. — Ты будешь допивать? — Только договорив, он сообразил, что прошлой ночью Кровь задал ему точно такой же вопрос.
Орхидея покачала головой:
— Я не буду пить, пока не уйдет последний бык. Это мое правило, и я собираюсь следовать ему, даже сегодня. Я просто хочу знать, что бокал здесь. Ты пришел поговорить о Син, патера?
— Нет. Нас могут подслушать? Я спрашиваю не ради своей безопасности, Орхидея, а ради твоей.
Она опять покачала головой.
— Я слышал, что в домах, вроде этого, часто есть подслушивающие устройства.
— Не в этом. И даже если есть, в моей комнате нет.
Шелк указал на стекло:
— А этот монитор не имеет привычку подслушивать, что говорят в комнате? Во всяком случае, один из них дал мне понять, что имеет. Монитор из этого стекла отчитывается только перед тобой?
Орхидея снова взяла бокал с бренди и стала крутить бледно-желтую жидкость, пока та не дошла до края бокала.
— За все время, что я владею этим домом, патера, стекло ни разу не работало. Я бы хотела, чтобы работало.
— Понял. — Шелк прихромал к стеклу и громко хлопнул в ладоши. Огоньки в комнате ярко вспыхнули, но монитор не ответил на призыв. — У нас есть похожее стекло в спальне патеры Щука — я имею в виду комнату, в которой он жил раньше. Я должен попытаться продать его. Я склонен думать, что даже недействующее стекло должно чего-то стоить.
— Что ты хочешь от меня, патера?
Шелк вернулся на свой стул.
— На самом деле я хотел найти тактичный способ сказать то, что скажу сейчас, но не нашел. Элодея твоя дочь, верно?
Орхидея покачала головой.
— Ты собираешься отрицать это даже на смертном ложе?
Он не знал, чего ожидать: слез, истерики или отсутствия реакции, — и чувствовал, что готов ко всему. Но в это мгновение лицо Орхидеи, казалось, развалилось, потеряло связность, как будто рот, избитые и распухшие щеки и твердые ореховые глаза перестали подчиняться общей воле. Он хотел бы, чтобы она спрятала свое ужасное лицо в руках; но она этого не сделала, и он отвернулся сам.
Он подошел к окну, находившемуся по другую сторону дивана, раздвинул тяжелые шторы и распахнул его. Оно выходило на Ламповую улицу, и хотя он бы назвал день жарким, ветер, который влетел в селлариум Орхидеи, казался холодным и свежим.
— Как ты узнал? — спросила Орхидея.
Он прихромал обратно к своему стулу.
— Что-то не то с этим местом, открыть окна недостаточно. Или, во всяком случае, одно. — Желая прочистить нос, он вынул свой носовой платок, увидел на нем кровь Элодеи и быстро убрал его обратно.
— Как ты узнал, патера?
— Кто-нибудь из других знает? Или, по меньшей мере, кто-нибудь из гостей?
Лицо Орхидеи, которым она все еще не могла управлять, исказилось от странных нервных подергиваний.
— Некоторые, вероятно, догадываются. Не думаю, что она сказала кому-нибудь, и я не обращалась с ней лучше, чем с другими. — Орхидея глотнула воздух. — Хуже, всякий раз, когда это было возможно. Я заставила ее помогать себе и всегда кричала на нее.
— Я не собираюсь спрашивать, как это произошло — это не мое дело.
— Спасибо, патера. — Голос Орхидеи прозвучал так, как будто она действительно имела это в виду. — Ее забрал отец. Я не могла, тогда. Но он сказал… он сказал…
— Ты не обязана говорить мне, — повторил Шелк.
Она не услышала.
— Ты знаешь, что потом я нашла ее на улице? Ей было тринадцать, но она сказала, что ей пятнадцать, и я ей поверила. Я не знала, что это она. — Орхидея засмеялась, и ее смех был хуже, чем слезы.
— Нет никакой необходимости так мучить себя.
— Я не мучаю. Я хотела рассказать кому-нибудь об этом с тех пор, как Сфингс была детенышем. Ты уже знаешь, и это не причинит никому вреда. Кроме того, она… она…
— Ушла, — предложил Шелк.
Орхидея покачала головой:
— Умерла. Последняя из оставшихся в живых, и больше у меня никого не будет. Ты знаешь, как работают заведения вроде этого, патера?
— Нет, и, полагаю, я должен знать.
— Очень похоже на пансион. Но в некоторых заведениях к девочкам относятся как в Аламбрере. Они даже не могут выйти на улицу, и у них отбирают все деньги. Я сама была в таком месте почти два года.
— Я очень рад, что тебе удалось убежать оттуда.
Орхидея опять покачала головой:
— Нет. Я заболела, и меня вышвырнули на улицу — и это было самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. И то, что я хочу сказать, патера, — здесь я действую совсем иначе. Мои девочки снимают свои комнаты, и они могут уйти в любой момент. Только одно они не могут делать — обслуживать быка бесплатно. Ты меня понимаешь?
— Не уверен, — признался Шелк.
— Они, если им хочется, могут встречаться с ним в городе. Но если они привели его сюда, то он обязан заплатить дому. Как и те, кто приходит сюда просто посмотреть. Сегодня вечером придут, может быть, человек пятьдесят или сто. Они заплатят дому, и тогда мы покажем им всех незанятых девочек, в большом зале на нижнем этаже.
— Предположим, что я прихожу в дом, — медленно сказал Шелк. — Одетый не так, как сейчас, а в обычную одежду. И я хочу конкретную женщину.
— Синель.
Шелк покачал головой:
— Нет, другую.
— Как насчет Мак? Маленькая, хорошенькая, черноволосая.
— Хорошо, — сказал Шелк. — Предположим, я хочу Мак,
