Цицерон отстаивает важнейший стоический тезис против аристотелизма – средства спасения души находятся не в разуме, способном к счастью, как считал Аристотель, но в самой природе, которая создала тела и души как разумные. Аристотель исходил из того, что любой человек может быть счастлив, разумно согласовав свои потребности с возможностями, вообще относясь разумно ко всем ситуациям, тогда как для Цицерона счастье одного человека требует счастья всех сограждан, которое состоит прежде всего в охране прав собственности и безупречной работе государственных институтов.
Но чем выше людская душа и божественней, тем больше требует она забот. Поэтому с толком приложенный разум сразу находит лучшие лекарства, а небрежно приложенный – чреват опасностями. Итак, обращаюсь теперь с речью прямо к тебе, ведь ты лишь притворно расспрашиваешь о мудреце, а на самом деле имеешь в виду себя.
Для различных страстей различны, понятным образом, и лекарства. Не для всех болезней пригодны одни и те же средства: иное нужно тоскующему, иное – сострадающему, иное – завидующему. Но какую бы из четырех страстей ни взять, будет разница: во-первых, вести ли речь о всей страсти в целом (то есть о небрежении разумом или чрезмерном вожделении) или о ее отдельных видах (каковы страх, желание и прочее), и во-вторых, говорить ли о том, что предмет горя не стоит этого горя, или о том, что в жизни вообще нет места горю: так, если кто-то страдает от бедности, нужно выбрать, доказывать ли, что бедность не есть зло или что человеку вообще не должно ни о чем печалиться. Последнее лучше: если увещание о бедности окажется безуспешным, то останется место и для горя; если же унять горе теми доводами, о которых говорено вчера, то горечь бедности снимется сама собою.
Цицерон рекомендует стоический жанр «увещания», особой речевой тактики, в которой утверждается одновременно, что пороки вредны с точки зрения природы и пороки излишни с точки зрения природы. Поэтому оказывается, и что богатство – суетно, а тем самым вредно, и любая забота, в том числе забота о нем, своим излишеством оскорбляет природу. Так лучше всего можно утешить человека, лишившегося богатства.
Всякая страсть, конечно, успокаивается, когда вразумишь, что предмет, вызывающий радость или желание, не есть благо, а противоположный, вызывающий страх или горе, не есть зло; но полное и настоящее исцеление наступает, лишь когда докажешь, что страсти сами по себе порочны и не оправданы ни естеством, ни необходимостью: так, мы видим, что горе смягчается, если горюющим выставить на вид бессилие и изнеженность их души и, наоборот, похвалить твердость и стойкость тех, кто выносит людскую долю, не смущаясь духом.
Цицерон требует вводить в увещевание примеры сограждан, которые не пали духом перед испытаниями. У современных слушателей такой прием может вызвать раздражение: мы читаем биографии великих людей, думая, что нам не по силам их подвиги, и нам не понравится, когда нам скажут: «А с этим великим человеком случилось еще худшее, чем с тобой, но он не возроптал». Но для слушателей Цицерона важно, что страдающие люди идут по пути славы, а каждый гражданин тоже встал на путь славы, поэтому должен брать пример со славных людей, мужественно перенесших страдания.
Это обычно удается с теми, кто продолжает считать беду бедою, но согласны терпеть ее безропотно. Для одного благо заключено в наслаждении, для другого – в богатстве, но и того и другого можно от невоздержности и алчности избавить. Самое лучшее – это та речь и те мысли, которые разом и уничтожают ложное мнение, и снимают болезнь; но удается это редко и не перед многолюдной толпой.
Бывает, однако, и такое горе, против которого это лечение бессильно, – например, если человек страдает оттого, что нет в нем доблести, высокого духа, чести, чувства долга. Это тоже мучение, но истреблять его надобно иначе – с помощью философов, хотя бы они во всем остальном и противоречили друг другу. В самом деле, все философы согласятся, что душевные движения, отклоняющиеся от прямого пути разума, порочны. Твердым, спокойным, серьезным, возвышающимся над всем человеческим – вот каким видим мы мужа сильного и высокого духом. Ни горе, ни страх, ни желание, ни ликование, конечно, не могут его коснуться, ибо все это свойства тех, кто допускает, что превратности жизни человеческой могут быть сильней, чем их душа.
Все философы – Цицерон исходит из того, что философия – практика рационального убеждения, а значит, нравственная философия всегда отдает предпочтение разумному перед неразумным.