Раньше я все к нему присматривался, старался отыскать некую закономерность, думал, может, ребятишки, которым он отдает свои пенни, пяти– и десятицентовики впрочем, целых десять центов он, может, никому и не давал, – отличаются каким-то определенным характером или жизненным опытом. Но никаких закономерностей не обнаружил. Он понял, что мы наблюдаем за ним, обсуждаем его поведение. Я ему сказал: это тебе мерещится. Иногда ему и вправду мерещилось. А иногда и нет. Я и сейчас внимательно к нему присматриваюсь. (Если мой мальчик когда-нибудь подумает, что в детстве за ним следили, размышляли, судили и рядили о каждом его поступке, говорили о них, он будет недалек от истины. Это будет не такое уж заблуждение.) Я чувствую себя таким дураком, и так мне стыдно за то, как я себя вел (и возможно, еще не раз буду себя вести). Ведь речь шла всего о каком-нибудь пенни, пяти или десяти центах. А какой шум мы поднимали, моя взрослая жена и я; как возмущало нас и шокировало, что наш пяти-, шести– или семилетний мальчик отдал полученный от нас или от кого-нибудь другого пенс, или пятицентовик, или десятицентовик, который был ему без надобности. Мы на него не кричали. Хуже: мы говорили с ним свысока, наша опека унижала его. Мы никогда всерьез на него не сердились, никогда по-настоящему не злились. Только делали вид (это, должно быть, еще сильней его озадачивало), бывало, повышаем голос (мол, не для крика, а чтоб он лучше прочувствовал) и уставимся на него в упор, будто он уж так нелеп и смешон, даже не верится. Мы хихикали, и ухмылялись, и весело, ехидно острили (а дочь, чувствуя, что ему уделяют больше внимания, чем ей, забивалась в угол и оттуда смотрела на нас с упреком, тогда она была еще маленькая и слишком сдержанна, чтобы зло нам перечить, как часто делает теперь), и покровительственно, безжалостно внушали ему, что не следует, не полагается, просто-напросто нельзя отдавать свои деньги.
– Почему?
(В самом деле, почему? Кто его знает? Мы не знали. Хотя ничуть не сомневались, будто знаем.) Неизменно доброжелательные и неунывающие, мы снова и снова брали на себя труд растолковывать ему, что, осуждая его (таков наш родительский долг, давали мы понять), по-прежнему его любим, и не наказываем, и всерьез не сердимся; но мы и вправду старались научить его уму-разуму – настойчиво, упорно, одержимо разъясняя, почему он поступает неразумно и неправильно, исполненные нежности и терпимости, мы, однако, усердно осыпали его упреками (набрасывались вдвоем на одного).
Но беда в том, что объяснить мы не могли. (Не было у нас объяснения, достаточно разумного хотя бы для нас самих. А попробуй-ка убедить, когда единственный ответ на его «почему?» – неубедительное железное «потому». Теперь-то мне ясно: мы обходились с ним хуже самого Форджоне, угнетали и сбивали с толку, как ни один учитель. Меня мучают угрызения совести. И однако, если он опять примется за свое и я поймаю его с поличным, я уж чувствую, я опять на него напущусь, во всяком случае, меня потянет напуститься. Надеюсь, я сдержу себя. Я чувствую, поступать так, как он, не годится. А почему не годится, не знаю. И почему так чувствую, не знаю.) Знаю только, что мы не могли представить ему ни единого стоящего, убедительного довода – почему нельзя отдавать свои монетки другим детям, если ему так хочется. В сущности, мы дали ему понять, что, не наказывая его, а только преподав ему урок, мы такими вот уроками намерены и впредь его наказывать. Будем на время лишать его денег: ему понадобятся деньги, а мы не дадим; или вместо денег на мороженое, газированную воду или конфеты будем сами покупать ему мороженое, газированную воду и конфеты, потому как не уверены, что ему можно доверить деньги; или эдак авторитетно заявим, что у него и у самого были бы на это деньги, если б он их не раздал, предупреждали же мы его, чтоб не раздавал.
(– Вот видишь? Мы ж тебе говорили.)
Мелькнула у меня еще и такая причудливая идея: пускай съедает все лакомства у нас на глазах (а то вдруг еще даст кому-нибудь откусить от своей шоколадки), но до этого я все-таки не дошел. (Каково великодушие, ха-ха.)
Во время всех этих споров-уговоров он отчаянно маялся (он буквально места себе не находил, и, сколько мы ни паясничали и ни зубоскалили, желая избавить его от неловкости, ему все равно было очень неловко. На губах его дрожала опасливая улыбка, робкая, натянутая, и он через силу мило шутил в ответ, и задавал нам вопросы, и отвечал, когда спрашивали мы, всячески стараясь понять и не понимая, чему же это мы вздумали непременно его научить и зачем), ему, наверно, хотелось махнуть на все рукой и заплакать: оглядываясь назад и вспоминая это нежное озабоченное личико, еле слышный вежливый голосок, я очень ясно вижу (теперь), как близок он был к слезам, но сдерживался (понимал, что его слезы будут нам неприятны), искусно притворялся (теперь-то я знаю его лучше); пока мы горячо его убеждали и любовно разносили, он переводил взгляд с одного на другого, опасливо улыбался и, сведя брови, гадал – о чем же это мы столь доходчиво, как нам казалось, ему толкуем.
– Представь себе, что этот пенс понадобится тебе немного погодя или, скажем, завтра, – благосклонно пояснял я ему для наглядности.
– Тогда я возьму еще.
– Где?
– Здесь.
– У кого?
– У тебя.
– А я не дам.
Он недоверчиво щурится. Спрашивает в недоумении:
– Как это?
Я пожимаю плечами.
– Тогда я возьму у мамы.
– А она тебе даст?
– Я тоже не дам.
– Как это? – Он, опешив, во все глаза глядит на мать.
– Ты же отдал свою монетку, верно? Совсем ею не дорожил.
Он видит: мы молча на него смотрим, ждем, что он скажет дальше.
– Тогда возьму у мальчика, кому отдал, – говорит он. – Возьму у того мальчика.
– У него уже не будет.
– Он не отдаст тебе.
– Он к тому времени уже потратит ту монетку. Для того она ему и понадобилась.
– Думаешь, все такие щедрые?
– Или просто не отдаст. Не все так щедры, как ты.
– Или так богаты.
– Или так обеспечены. Мы не богаты.
– Теперь тебе понятно? Да?
– Мы не дадим тебе пенни.
– Завтра у тебя денег не будет.
Мой мальчик ошарашен, он глядит на нас изумленно, испытующе, все еще стараясь улыбнуться и силясь постичь, что же происходит, смущенно поеживаясь (и в рассеянности теребит ширинку), он ждет намека, надеется: вот сейчас проблеснет некий луч света и он наконец увидит, что это лишь некий добродушный розыгрыш.
(– Убери руки, – так и подмывает меня прикрикнуть, но я молчу.)
А жена уверенно осведомляется:
– Тебе надо в уборную?
Он удивленно качает головой, не понимая, чего это она вдруг спросила.
Он не может взять в толк, что же это происходит. Он растерян, недоумевает, его бросает в дрожь, кажется – он озяб, он смотрит то на мать, то на меня – и не находит поддержки.
