Книга Зигги Стардаст и я - Джеймс Брендон

49

11 июля 1973 года, среда

Прошла неделя. Наверное.

Передо мной то и дело мелькает его лицо. Разбитое. Не то, которое я на самом деле хочу видеть. Оно появляется даже тогда, когда глаза закрыты. То есть в последнее время почти всегда.

Не знаю, жив ли он. Не могу спросить. Не могу выходить из дома. Не могу.

Я и сам едва выжил. Вторжение Атакующей Астмы едва не одержало победу. Я мало что помню. Вся прошлая неделя как во сне.

Шесть дней назад:

Мои глаза открываются. Я в постели. Все вокруг белое. Поначалу кажется, что я в своей спальне. А потом, что умер. А потом задаюсь вопросом, способны ли думать мертвецы.

Приподнимаю голову, но едва-едва, потому что ощущение, словно кто-то разбил ее о бетон. И роняю обратно.

Входит какая-то женщина во всем белом. Помада на ее лице кажется слишком красной. Странно.

– Ну, привет-привет, – говорит она и бодро подмигивает. Если бы мог поднять руку, врезал бы ей.

– Я умер? – приходится задать этот вопрос целых три, блин, раза, прежде чем прорезывается голос.

Она смеется и говорит:

– О нет, миленький! Ты очень даже жив. Однако здорово нас напугал.

Не понимаю, что смешного. Весьма логичный вопрос, учитывая все белое, и я не знаю… Во всяком случае, наверное, я надеялся на другой ответ.

– Жизненные показатели прекрасные. – Слышу тем временем. – Давление в норме, дыхание стабилизировалось, снимки чистые.

Сперва думаю, что она разговаривает со мной, но потом вижу, что за ней стоит кто-то еще, стоит и пишет на планшете. Мне кажется, это Уэб: длинные черные волосы. Пытаюсь вскочить, но не могу шевельнуться.

– Привет, Джонатан. Ты выздоровеешь, все будет хорошо.

Доктор Эвелин. На ней белый вязанный крючком свитер, и она напоминает кружевную салфетку.

Потом вижу папу, ссутулившегося в кресле в углу, тяжело дышащего. Комок серой бесформенной глины. Единственный во всем этом Сладком Королевстве, у кого на лице нет радости.

Три дня назад:

Глаза открываются. Хочу пить. Нет, не просто хочу. Изнемогаю от жажды. Наверное, заблудился в пустыне. На всю жизнь.

Я один в палате. А, нет, не один. Кто-то стоит. Когда подходит ближе, у меня останавливается сердце. Хэл. Его лицо: искалеченный шедевр Пикассо, покрытый неровными синяками и с повязкой на левом глазу. Тот уродливый шрам на щеке изгибается в улыбке.

Сердечный монитор заходится паникой.

– Вижу, я тебя по-прежнему волную, – шепчет он.

Пытаюсь закричать, но голоса как не было, так и нет. Разве здесь не должно быть какой-нибудь кнопки, которой вызывают медсестру, или…

– Эту штучку ищешь? – Оказывается, он держит ее в руках. – Не беспокойся, я ненадолго. Просто хотел поздороваться и сказать, что тебя на озере ужасно не хватало. И еще… – Наклоняется ближе, так что его язык цепляет мое ухо. – Видишь, что случается, когда ты меня подводишь? – Отстраняется. – Кажется, его последними словами были: «Не надо, пожалуйста, не надо!» Ц-ц-ц! Ай-яй-яй! Никуда не годное последнее слово!

Я бросаюсь вперед, но он отпрыгивает. «Это неправда, тебе это с рук не сойдет!» – хочется крикнуть. Но не могу. Сердечный монитор принимается неистово пищать. Вбегает медсестра, за ней другая.

Хэл вскидывает руки.

– Не знаю я, что случилось! Он попытался обнять меня, и…

– Все в порядке, мы уже поняли, – говорит сестра. – Возможно, вам стоит ненадолго выйти из палаты, сэр.

– Не-не-не, я ухожу. – Он останавливается у двери, подмигивает. Я бьюсь и рвусь; медсестры вдвоем прижимают меня к койке; игла входит в вену.

Вчера:

Бормотание переходит в тихий разговор. Открываю глаза и вижу у изножья кровати доктора Эвелин и папу. У нее на голове повязан платок, волосы убраны назад, лицо раскраснелось от солнца, а кожа напоминает кучку пепла в пепельнице. Он сутулится, тяжело, со свистом дышит. Никто не заметил, что я проснулся, поэтому закрываю глаза и подслушиваю.

ДОКТОР ЭВЕЛИН

Он не выдержит еще одного раунда процедур, мистер Коллинз! Его организму слишком досталось. Вы это понимаете?

ПАПА

Да, но что еще можно сделать? Я все испробовал.

ДОКТОР ЭВЕЛИН

Ему в первую очередь нужно побыть дома с вами. Заново адаптироваться и вернуться к нормальному распорядку. После этого сможем обсудить варианты.

ПАПА

Я просто хочу помочь. Хочу, чтобы он был счастлив.

(Пускает слезу. Не могу понять, взаправду или играет. Фальшью отдает.)

ДОКТОР ЭВЕЛИН

Понимаю. Как и я. (Наверное, сейчас она гладит его по спине.) Он сильный мальчик. Один из самых сильных, кого я знаю. Я была неправа, мистер Коллинз, когда…

ПАПА

Неправы?

(Неправа? Приоткрываю глаза. Так и знал, что он притворяется: глаза сухие, ни слезинки.)

ДОКТОР ЭВЕЛИН

Насчет моей оценки… извините, я не собиралась сейчас об этом говорить… Здоровье Джонатана в приоритете, но… есть другие… варианты, которые следует изучить, другие… виды лечения. Может быть. Я уже некоторое время собираю информацию на эту тему, и мне нужно еще поговорить с коллегами, но… Прошу прощения. Я не хочу недомолвок, вначале обсужу это с Джонатаном, когда он отсюда выйдет, хорошо? Выясним, чего он хочет, прежде чем двигаться дальше. Но он будет. Двигаться дальше. Ладно?

(Вот у нее по щекам текут настоящие слезы.)

Отец снова пытается заплакать. Лживый лицемерный притворщик.

Зажмуриваюсь, чтобы заставить звуки исчезнуть, чтобы заставить исчезнуть себя. Вернуться в сон. Что она имела в виду под словом «неправа»? Одно знаю наверняка: я больше никогда не соглашусь на эти процедуры, так что можете забыть об этом, доктор Зло-Эвелин. Я превращу собственное проклятое «я» в… нет, я убегу, чтобы найти Уэба. Да. Мы поедем на трейлере в закат, сквозь звезды, начнем вместе новую жизнь на Луне… да…

ДОКТОР ЭВЕЛИН

Он совершенно необыкновенный мальчик, мистер Коллинз.

На Луне… Да…

Этим утром: едем домой.

На переднем сиденье «Кадиллака» обнаруживается прореха в ткани, которой я прежде не замечал. Возле ремня безопасности. Интересно, откуда и когда она появилась. Может, когда отец был вусмерть пьян вечером, перед тем как мы отправились на озеро…

Он молчит. Я молчу. Мир молчит. Так даже лучше. Думаю: может, вообще никогда больше не разговаривать с людьми. Они пользуются словами, чтобы как можно сильнее ненавидеть друг друга. И я не желаю быть одним из них. Просто хочу разговаривать с самим собой – как, собственно, и делал все эти годы. Так безопаснее…