Самуил желал, чтобы его обращение в христианство прошло как можно тише; ему неприятно, что опять пойдут на его счет новые пересуды. Потому он решил, что таинство совершится без всяких пышностей в маленькой церкви, где служит отец Мартин, тотчас после обедни и лишь в присутствии необходимых свидетелей. Барон Кирхберг, единственный из христиан его знакомый, внушающий симпатию, был в отсутствии, но через посредство фон-Роте члены одной очень почтенной семьи из его прихожан согласились быть восприемниками миллионера и его сына. То был отставной офицер, проживающий на свою скромную пенсию с женой и замужней дочерью, выданной за какого-то мелкого чиновника. Эти простые и скромные люди приняли неофитов с самой искренней приветливостью и восхищались красотой ребенка.
Наконец настал день крестин.
Самуил, сосредоточенней и умиленный сердцем, был так спокоен, как уже не был давно. После церемонии он взял на руки маленького Эгона со странным сложным чувством и поцеловал его розовый ротик и пепельные кудри; ему казалось, что он возвратил ребенку частицу того, что у него отнял.
Он умышленна избрал для ребенка имя Эгон, его деда с материнской стороны. Сам же он принял имя своего крестного отца Гуго: этим именем мы и будем теперь его называть. Из церкви все присутствующие поехали к банкиру, где их ожидал превосходный завтрак, оживленный искренним весельем. Отец Роте, казалось, забыл исповедь бывшего Самуила; его почтенное лицо сияло радостью и самым лучшим настроением духа.
Когда все собрались в зале, Гуго поднес дамам на память об этом знаменитом дне жизни два убора, которые некогда Валерия и Антуанетта ему возвратили. Такой подарок представлял целое состояние для скромной бедной семьи. Дамы были восхищены, и дочь, милая, простодушная женщина, тотчас же спросила у своего крестника — не обидится ли он, если она обменяет у ювелира эти слишком роскошные бриллианты на соответствующую сумму денег. Гуго ответил смеясь, что, конечно, она может делать со своим подарком, что захочет, и целуя ее руку, присовокупил:
— Когда вы будете матерью, моя милейшая крестная, то, надеюсь, вы позволите мне отплатить вам тем же и быть крестным отцом вашего ребенка, «настоящим» крестным отцом, который поможет ему преодолеть трудности жизненного пути.
Когда гости уехали, банкир с маленьким новокрещенным пошел к себе в комнату, и радостное настроение мальчика достигло апогея, когда он увидел стол с приготовленными для него игрушками. Следя за шумными забавами ребенка и терпеливо отвечая на его бесконечные вопросы, он снова поклялся в душе посвятить все свои заботы воспитанию этого насильственно приобретенного сына. Привязанность Эгона облегчила ему эту задачу, так как мальчик, хотя и был своеволен, капризен и крайне вспыльчив, но, благодаря его любящему сердцу, достаточно было строгого взгляда отца, которого он обожал, чтобы тотчас же привести его в повиновение.
Но вот мысли Гуго обратились к Валерии, образ которой последние дни снова овладел его сердцем. Мысль, что он не вполне забыт ею, что она носила его портрет и, глядя на него, вспоминала, быть может, нашептанные некогда слова любви, опьяняла его, но вместе с тем заставляла страдать, так как за эту тайную верность он заплатил ей тем, что навлек на нее бесчестье, несправедливые подозрения!
— Валерия! — шептал он.— Если бы судьба дала мне возможность пожертвовать жизнью для твоего счастья, я был бы счастлив. Избавиться от никому не нужного существования и не совершая преступления, что может быть лучше этого?
Когда мальчика уложили в постель, он остался один и занялся чтением Евангелия. Вдруг он услышал три отчетливых удара в стену.
— Это отец,— подумал он, вздрагивая.
— Доволен ли ты мной и хочешь ли говорить?
Ответ был утвердительным. Тогда Гуго бросился за бумагой и схватил небольшой столик, в одну из ножек которого был вставлен карандаш. Положив на столик руку, он стал мысленно молиться.
«Твое раскаяние — истинная просьба души. Продолжай искуплять свои грехи делами, будь верующим и справедливый, тогда это послужит тебе наградой. Я за тебя молюсь и скоро дам тебе свое сообщение».
V
По возвращении из Парижа Антуанетта серьезно задумала заняться примирением Рауля с женой. В каждом из своих многочисленных писем князь умолял невестку употребить для того все меры. Болезнь старого графа, принявшая вдруг такой оборот, что не оставалось никакой надежды на выздоровление, послужила Валерии первым шагом к сближению с родными.
Антуанетта написала ей нежное письмо, в котором, однако, порицая ее злопамятность, убедительно доказывала ей, что было бы преступно не исполнить дочернего долга, призывающего ее к постели больного. При этом Антуанетта говорила, что сама она в ожидании родов чувствует себя не совсем здоровой и не может ходить за графом так усердно, как требует того его серьезная болезнь. К этому письму граф сам приписал следующие строки: «Дорогая моя Валерия! Я чувствую, что приближается мой конец, и всей душой жажду тебя увидеть. Прости, милая, умирающему отцу и дай ему в последний раз обнять и благословить тебя».
Эти строки и мысль лишиться отца вырвали молодую женщину из оцепенения. Глубоко потрясенная, горько упрекая себя в продолжительном отчуждении, она в тот же день выехала в Пешт. При виде страшной перемены в графе, произведенной его болезнью, Валерия, сдерживая душившие ее рыдания, бросилась в объятия отца, который покрыл ее поцелуями.
— Прости меня, дитя мое,— твердил он,— мое несправедливое подозрение. Как мог я хоть на мгновение говорить, что ты — живой образ твоей матери, этого чистого ангела, могла пасть так низко?
— Мне нечего тебе прощать, отец,— шептала Валерия, прижимая к губам исхудалую руку графа,— не твоя вина, когда внешние признаки сложились против меня. Но клянусь тебе еще раз спасением моей души, что если я неверна была Раулю, то только в мыслях, никогда преступной связи не существовало между банкиром и мной. Но поразительное сходство его с Амедеем остается фактом.
— Верю тебе, дитя мое, и благословляю тебя, ты всем пожертвовала для меня.
После этого примирения молодая женщина с увлечением отдалась уходу за отцом. Она не отходила от его постели, отказывала себе в необходимом отдыхе. Ее мучили угрызения совести, что она так долго не приезжала для исполнения своего дочернего долга. Это тер-, зало ее душу и приводило в отчаяние.
Состояние графа ухудшалось так быстро, что он пожелал приготовиться к смерти и причастился святых тайн.
В ночь после этого умирающий, казалось, уснул, и Валерия, спрятав лицо в подушку, тихо плакала. Вдруг она почувствовала, что отец положил свою руку ей на голову:
— Не плачь, дитя мое, слезы твои разрывают мне сердце,— прошептал он.— Мои страдания и наступающая смерть — заслуженное наказание за увлечения, которым я предавался. Они довели меня до разорения к подточили мою жизнь, за них ты тоже поплатилась своим счастьем, дорогая, и этот упрек совести отравляет последние минуты моей жизни. Я ежедневно благодарю Бога за то, что Рудольф остановился на скользком пути, найдя счастье в любви жены и детей!
