У СТЕН МОНАСТЫРЯ
В той теперь уже далекой и недосягаемой жизни я вспоминаю каждый раз, когда автобус довозит меня до Барабы и я по привычной хляби тащусь в свое далекое детство. Его уже нет и нет тех примет, тех людей, которые когда-то заполняли мою жизнь. Может, именно поэтому мне они сегодня дороги, как никогда.
Стоящая на Московском тракте Бараба имела свою непростую историю. Притулившись к стенам знаменитого на всю Сибирь Вознесенского монастыря, она пыталась из этого извлечь выгоду. В каменной монастырской гостинице останавливались паломники, но в ней всем места не хватало, и барабинцы с удовольствием брали на постой извозчиков, купцов, богомольцев, которые, желая попасть в Иркутск, ожидали переправу через Ангару. Однако там, в шинках и кабаках, их поджидало всякого рода жулье: кошевочники, шулеры, гулящие девки – все, кому хотелось быстро разбогатеть. Получалось это не у всех; разбойников, бывало, хватали, судили и отправляли на рудники, а когда в состав Российской империи входила Русская Америка, то ссылали туда, как говорили, далеко и надолго.
В тридцатые годы двадцатого века монастырь снесли, оставшиеся после него кой-какие постройки приспособили под жилье работникам мелькомбината, а на прилегающих низинах, на мало-мальски пригодных для застройки рёлочках люди по-быстрому начали городить засыпнушки, чтоб милиция не выгнала с занятого участка. В народе эти стихийно возникавшие поселки называли «нахаловками». Потом была проведена нумерация этих строений, «нахаловки» переименовали в Рёлки, заселенцев обложили налогами на землю, строения и на всю живность. Живешь, пользуешься землей – плати. Вот только на прозвища налога не нашлось, а так бы мог получиться неплохой навар в казну, поскольку почти все обитатели предместий имели не учтенные в паспортах клички и прозвища. Думаю, что многие филологи могли бы позавидовать разнообразию и фантазии обитателей деревянных засыпнух; там все было выстроено с той закономерностью, с которой сорняки заполняют огороды и грядки.
Каунь, Бала, Потрох, Горе, Матаня, Валовый, Ехидна, Король, Дохлый, Лангай, Ляма, Зануда – сегодня эти клички звучат для меня как позывные уже ушедшего в невесть какие дали времени. Но в мое сознание они вошли одновременно с названием родного предместья, всего, что было за пределами нашей ограды. Из глубины памяти я вытаскиваю клички своих соседей – еще не мужиков, но уже и не парней, которые вскоре ушли служить в армию: Митча, Кольча, Троха, Потапча. К прозвищу последнего обязательно добавлялось, что Потапча – не простой, а хитрый мужичонка!
Марксистская философия утверждает, что народ не ошибается. Впрочем, сам народ диалектический материализм понимал по-своему, обсуждая, за что это всю ночь гонял Каунь свою Лярву и какой срок дадут Лёне Колчаку за пачку чая, которую у него обнаружили на проходной охранники, когда он выходил с чаепрессовочной фабрики. В основном прозвища шли от фамилий, улица сокращала их и придавала им ту окраску, которую обладатели заслуживали. Обретение прозвища напоминало путь дворняги, которая норовит спрямлять себе дорогу, бегая через дыры в заборах. Улица, следуя собачьему примеру и облегчая себе жизнь, давала короткие прозвища, с которыми, бывало, шли по жизни до самой могилы: Кулик, Мазя, Чипа, Иман, Милиционер, Конь, Каланча, Суслик, Труха, Зверь, Баран, Алямус, Иван.
Вообще-то Иван был девочкой с цветочным именем Лилия, но она наравне со всеми играла в чику, лазила по огородам и свое место видела только в мальчишечьем строю. Другим девочкам повезло больше, они почти все были с длинными звучными фамилиями: Сахаровская, Гладковская, Комаровская, Любогащинская, Михай-Сташинская. Но были среди них девочки с короткими и острыми, как шило, прозвищами: Глазкова была Пончиком, Потапову Ритку звали Рыжей, Шмыгину – Шмыгой. Здесь срабатывал все тот же облегчающий принцип: если брат – Шмыга, значит, и сестра должна стоять рядом. Еще была девочка с длинным и звучным прозвищем – «Выдри клок волос». Хотя была она как все и ни единого волоса с чужой головы не тронула.
Особняком стояла Катя Ермак. Иногда мне казалось, что это создание попало к нам в предместье с другой планеты. Впрочем, все объяснялось просто. Неподалеку от Рёлок стояла зенитная батарея, в задачу которой входила охрана воздушного пространства на подступах к авиационному заводу. Катиного отца перевели служить из Львова и назначили помощником командира батареи по политической части. Надо сказать, что на батарее мы были частыми гостями, в солдатской столовой смотрели кино, более того, в праздничные дни нас усаживали за столы, и мы наедались до отвала.
В предместье Катя сразу же стала предметом всеобщего внимания, но она держалась достойно и быстро стала для нас «своим в доску парнем». Училась она легко, почти на одни пятерки, но подлизой никогда не была. Резкая и острая на язык, она могла возражать учителям и даже спорить с ними. И, странное дело, ей это позволяли, а с нас за одно слово против готовы были шкуру содрать. Нам же она нравилась тем, что была красива, справедлива и с ней можно было запросто говорить на любые темы. Кроме того, она лучше всех девчонок играла в баскетбол, спокойно разбиралась с ребятами, которые пытались хлюздить или устраивать базар во время игр. Часто бывало, что вместе с нами она гоняла по пустырю футбольный мяч и, если подходить строго, запросто могла выдрать клок волос с тех мальчишеских голов, которые того заслуживали. Но и здесь сработало уличное правило: Катю, с долей уважения к знаменитому атаману, стали называть Тимофеевной.
