Жизнь стала проще и приятнее. Эта зима немного напоминала Руне зимы, проведенные с Азрун.
А вот Гизелу временами мучила тоска по прошлому. Она рассказывала о своей матери (девушка очень скучала по Фредегарде), о жизни при дворе, о вкусной еде, которой ее потчевала Бегга. Принцессе никогда не приходилось самой добывать себе пропитание, не приходилось даже раздумывать над тем, откуда это пропитание берется.
Руне очень хотелось, чтобы поскорее настала весна, и ее грезы не развеивала даже метель, укутывавшая все вокруг В снежное одеяло. Теперь северянка больше не боялась умереть.
Однажды Руна вырезала на рукояти топора какой-то символ.
– Что это? – удивленно спросила Гизела, с любопытством глядя на незнакомый знак.
– Есть шестнадцать рун, – объяснила северянка. – Я, правда, все их не знаю… Вот это – символ бога Тюра. Воины обычно вырезают этот знак на рукояти меча, чтобы бог, укрощающий хаос, помог им обрести победу в битве. Я не буду использовать этот топор как оружие, но надеюсь добиться победы.
Гизела зачарованно слушала.
На следующий день Руна, ловко орудуя топором, прокричала:
– Ты не победил, отец! Ты не победил, Тир! Ты не победил, Таурин! А я выжила. И я вернусь домой!
Эгидия могла спать в мягкой кровати, сколько ей хотелось. Ее вкусно кормили. Но девушка не могла всем этим наслаждаться. Она валялась на лежанке не потому, что это было приятно. Эгидия слишком ослабела и не могла подняться. Сон не приносил ей новых сил, и она просыпалась усталой. Девушка почти не ела, потому что опасалась, что Поппа ее отравит. Любовница Роллона часто приходила к Эгидии, якобы узнать, как она себя чувствует. И всякий раз глаза Поппы вспыхивали от радости, когда она видела ее состояние.
Сама невеста Роллона не винила Поппу в своей болезни. Иногда ей казалось, что лихорадка, терзавшая ее тело с начала зимы, была справедливой карой – за то, что она отказалась от жизни в монастыре, за то, что притворилась Гизелой, за то, что солгала Фредегарде. Эгидия не знала, за что наказывает ее Господь, да и имело ли это какое-либо значение? Девушка была слишком слаба, чтобы покаяться, и не сумела бы искупить свой грех. Да и исправить она ничего не могла, кроме разве что одного из своих проступков.
В тот день ее навещал епископ Руана, и Эгидия решила в последний раз поступить правильно. Она более не рассчитывала отвратить от себя погибель; скорее девушка надеялась, что после этого смерть будет к ней благосклоннее.
– Моя мать… – хрипло прошептала она.
Витто склонился к больной. На его лице читалось равнодушие. Когда Эгидия заболела, он волновался, но сейчас муки девушки вызывали у него лишь раздражение. Если бы она умерла, можно было бы строить новые планы, подыскивать для Роллона новую невесту, рассматривать другие способы укрепить союз франков и норманнов. Но пока «принцесса» еще дышала, епископ вынужден был ждать. Ждать в бездействии.
– Прошу вас… – пролепетала Эгидия. – Моя мать… Я хочу написать моей матери… В последний раз.
Она была уверена, что епископ выполнит ее просьбу. Девушка не знала, хватит ли ей сил сжимать перо в руке, но если Господь справедлив, то он поможет ей опровергнуть ложь о том, будто Гизела до сих пор в Руане. И не важно, гневается на нее Бог или ему все равно, главное, что он любит истину.
Монастырь Святого Амброзия, Нормандия, осень 936 года
Тишина. Тишина вернулась, на этот раз окончательно. Преисподняя исторгла этих воинов, устроивших побоище перед монастырем. Преисподняя же их и поглотила. Где звенели мечи, теперь шелестел в ветвях деревьев ветер, где свистели стрелы, теперь каркали вороны. Прислушиваясь к шорохам леса, настоятельница обычно думала о мире за стенами монастыря, но сегодня все эти звуки не славили жизнь. Нет, они воспевали смерть.
Сестра-наместница зачарованно уставилась на ворота.
– Господь спас нас! – с облегчением воскликнула она. – Он спас нас от врагов!
Мать настоятельница кивнула. Впрочем, она не верила в слова своей заместительницы. Ее часто спасали другие люди, иногда она выкарабкивалась из беды сама, но Господь Всемогущий никогда не вмешивался в ход вещей. Молясь в церкви, настоятельница иногда представляла Его сидящим на троне, и тогда ей вспоминались легенды о дворце Бальдра, Брейдаблике, ибо там всегда было чисто. Конечно, думать о Господе и Бальдре одновременно было богохульством, к тому же христианский Бог был стар, а Бальдр – молод и силен. Но в чьем бы воображении они ни существовали, в мире фантазии христиан или язычников, оба божества находились в прекрасном, чистом месте. И настоятельница им завидовала. Она полагала, что ни Бог христиан, ни бог язычников не станут покидать свой опрятный мирок, чтобы помочь жителям мира земного.
– Может, это уловка? – пробормотал Арвид, глядя на ворота. – Может, они решили не брать монастырь в осаду, а положиться на любопытство монахинь?
Да, на любопытство сестер и вправду можно было рассчитывать. Тишина выманила женщин из церкви, и пока одни испуганно сбились в кучку, другие, посмелее, уже направились к тяжелым створкам. Впереди всех шла сестра-привратница, чей страх перед неизвестным пересилил все иные опасения. Она опустила ладонь на засов, не дававший воротам распахнуться.
– Вы действительно хотите открыть ворота? – К аббатисе подошла Матильда.
Настоятельница не хотела этого, но она не стала запрещать своим подопечным выглядывать за ворота. Если снаружи и вправду подстерегали враги, то она сама этого заслужила, и единственное, что ей оставалось, это отважно выйти им навстречу.
– Спрячься! – приказала она Аренду. За юношу она сейчас волновалась больше, чем за себя. – Умоляю тебя, спрячься! Я посмотрю, что можно сделать.
Парень не послушался ее. Он, казалось, оцепенел и не шелохнулся даже тогда, когда настоятельница взяла его под руку и легонько встряхнула:
– Уходи! Спрячься в кладовой, или в церкви, или…
Женщина осеклась: монахини распахнули скрипучие ворота и застыли от ужаса.
– О Господи! – Возглас Аренда внезапно пронзил опустившуюся на землю тишину.
Юноша не мигая смотрел за ворота. Медленно-медленно, предчувствуя недоброе, настоятельница повернулась.
Нападавшие не подстроили чрезмерно любопытным монашкам ловушку. Они все были мертвы.
Арвид сжал ладонь настоятельницы. Сейчас сестры, обычно не терпевшие прикосновений, держались друг за друга и не стыдились своей близости к чужому телу. Так и этот юноша не отпускал руку настоятельницы, направившись к воротам.
Кто-то отворачивался, кто-то в ужасе закрывал лицо руками, но настоятельница не отводила взгляда. Это было ее наказание, ее жертва – смотреть на эти мертвые окровавленные тела, на остекленевшие глаза, на отрубленные руки, на всклокоченные волосы, на мокрые штаны – в момент смерти опорожнялись мочевой пузырь и кишечник. Пока что вонь еще не стала сильной, еще не появился сладковатый запах разложения. Смерть всегда торопится сразить свою жертву, но пожирает ее тело медленно, с наслаждением.
