Без сомнения, незнакомец бывал в Тестере. Перед Гуго стоял высокий статный солдат. Его загорелое лицо носило следы долгих походов, щеки и лоб были покрыты морщинами, борода и усы поседели, на висках оставалось мало волос, но глаза блестели, как у сокола. Коклико так и впился в него глазами.
— Черт возьми! — продолжал неизвестный, обнимая снова Гуго. — Вы и тогда уже порядочно владели шпагой! Старые рубаки, воевавшие с Врангелем и с Тилли, исходившие много земель в своих походах, встречали в вас достойного противника! Расскажите мне, пожалуйста, что поделывает Агриппа.
— Увы! Он очень стар и готовится отдать душу Богу! Но я надеюсь, что он не закроет глаза, пока мне не удастся обнять его еще хоть раз.
Незнакомец, казалось, был сильно тронут; он снял шляпу и сказал взволнованным голосом:
— Вот этого-то счастья мне и не достанется испытать… а между тем сам Бог видит, как сильно я этого желал бы! Он не скупился на добрые советы и на хорошие примеры, этот славный, почтенный Агриппа, и душа его молитвами святых угодников пойдет прямо в рай.
Он утер слезы и, пригладив усы, продолжил:
— Когда-то я командовал кавалерийским эскадроном у знаменитого Бернгарда Веймарского… Я только вылечился от страшной раны, когда судьба привела меня случайно в Тестеру. Как славно я заснул после сытного ужина! И какого вина поднес мне господин Агриппа, когда я уезжал!.. Любому монаху не стыдно было бы выпить такого вина, а предки мои никогда такого и не пивали! Боевого коня моего вволю накормили овсом. Да! Проживи хоть сто лет дон Манрико и Кампурго, ваш покорнейший слуга, никогда он не забудет этого блаженного дня.
С этими словами дон Манрико согнул свою длинную спину до самой земли.
— А все-таки, однако же, очень странно, — сказал Гуго, кланяясь ему тоже, — что вы с первого взгляда меня узнали! Неужели я так мало изменился?
— Напротив… изменились необычайно! Но и тогда у вас был какой-то особенный вид, посадка головы, походка, ловкость в движениях, что-то такое, одним словом, что, увидев вас среди тысячи людей где бы то ни было, на пиру или в схватке, я бы тотчас сказал: это он, это граф де Шаржполь!
— Так вы знали и мое имя? Его, однако же, никогда не произносили в Тестере!
— Да, — возразил с живостью испанец, — но я был так тронут вашим ласковым приемом, что в тот же день навел справки, чтобы узнать, кому именно я обязан, и один кавалер, знавший когда-то вашего храброго отца, графа Гедеона, выдал мне тайну вашего происхождения. — Шагая рядом с Гуго, дон Манрико продолжал: — Я не хочу мешать вам… позвольте мне только немножко пройтись с вами. Я просто молодею, когда вас вижу и слушаю! Ах! Славное было тогда время! Вы тоже участвуете, должно быть, в Венгерском походе, судя по вашему мундиру?
— Да, вы не ошиблись…
— Узнаю сына благородных графов де Шаржполей! И у меня тоже при первом известии об этой священной войне закипела старая кровь! Я снова облекся в старые доспехи! Большой честью для меня будет пойти в поход с вами и быть свидетелем ваших первых подвигов. Если есть хоть сотня дворян вашего закала в армии его величества короля французского, то я готов поклясться, что туркам пришел конец… Я же сам, испанец и добрый католик, в свои лета живу теперь одной надеждой: умереть за такое славное дело…
— Да сколько же вам лет? Вы еще так свежи!
— Это только от радости, что вас встретил, я кажусь моложе… мне семьдесят лет.
— Черт побери! — заметил Коклико.
— Потому-то именно, — продолжал дон Манрико, — я и позволяю себе говорить с вами, как старый дядя с племянником… У меня водятся деньги… Если вам встретится нужда, мой кошелек к вашим услугам. Я буду счастливейшим из людей, если вы доставите мне случай доказать вам мою благодарность.
Монтестрюк отказался, к большому сожалению испанца. Дон Манрико расстался с Гуго только у дверей его квартиры и опять обнял его так искренно, что доверчивый гасконец был глубоко тронут.
— Честный человек! Как благодарен за простую постель и за простой обед!
— Слишком уж благодарен, граф… Что-то мне подозрительно!
— Так, значит, неблагодарность показалась бы тебе надежней?
— Она была бы, по крайней мере, в порядке вещей и нисколько бы меня не удивила.
Гуго только пожал плечами.
— Так ты станешь подозревать кавалера, отдающего свой кошелек в мое распоряжение?
— Именно, граф: это так редко встречается в настоящее время!
— В каких горячих выражениях он говорил о приеме в Тестере… Тебя не удивляет, что через столько лет он еще не забыл моего лица?
— Слишком хорошая память, граф, слишком хорошая память, — проворчал упрямый философ.
— Сам святой Фома, патрон неверующих, показался бы очень простодушным в сравнении с тобой, Коклико!
— Граф! Поверьте мне, всегда успеете сказать: я сдаюсь! Но иногда поздно бывает сказать: если бы я знал!
Если бы Коклико вместо того, чтобы пойти на конюшню взглянуть, все ли есть у Овсяной Соломинки и у трех его товарищей, отправился вслед за испанцем, то его недоверчивость пустила бы еще более глубокие корни.
Побродив несколько минут вокруг дома, где остановился Монтестрюк, как будто что-то высматривая, человек, назвавший себя доном Манрико, вошел в низкую дверь и, заметив слугу, зевавшего в уголке, принялся расспрашивать его, кто здесь есть с графом де Шаржполем.
— Граф де Шаржполь приехал вчера ночью с тремя людьми, двумя большими и одним маленьким, вроде пажа; все вооружены с головы до ног, и с ними еще приехал кавалер, который тоже, кажется, шутить не любит. Его зовут маркиз де Сент-Эллис.
— Четверо, а я один!.. Гром и молния! — проворчал испанец.
Вырвавшееся у дона Манрико восклицание поразило бы Коклико; но и сам Монтестрюк тоже сильно бы удивился, если бы после этого короткого разговора испанца со слугой гостиницы он встретил своего собеседника, идущего смелым шагом по улицам Меца.
Дон Манрико направлялся к ближайшим от лагеря городским воротам; он уже не притворялся смирным и безобидным человеком и ступал твердо. Большой рост, гибкий стан, широкие плечи, рука на тяжелом эфесе шпаги, надменный вид — все это тотчас же напомнило бы Гуго о недавнем приключении и, взглянув на этого рубаку, не притворявшегося больше, он бы наверняка вскричал: «Бриктайль!»
Это и в самом деле был он. Бриктайль, или капитан д’Арпальер, опять переменил имя, но теперь, когда миновала надобность притворяться, он сам невольно выдавал себя. Ястребиные глаза зорко следили за всем вокруг; время от времени он смешивался с толпой солдат, то оравших песни во все горло, то нырявших в двери кабаков.
Подойдя к Парижским воротам, он заметил среди разношерстной толпы какого-то лакея с честной физиономией, справлявшегося у военных о квартире офицера, к которому у него было, как он говорил, весьма важное письмо. Дону Манрико показалось, что лакей, говоривший по-французски плохо, с сильным итальянским акцентом, произнес имя графа де Монтестрюка. Он смело подошел.
