Убей меня, как я убил Когда-то близких мне! Я всех забыл, кого любил, Я сердце вьюгой закрутил, Я бросил сердце с белых гор, Оно лежит на дне!..[46]
— Жорик тебя королевой воров величал. Помню. А Красавчик? Как же ты при живом Жорике с ним закрутила?
— В том-то и дело, что при живом, — отвела она зелёные глаза. — Не понять вам, мужикам. Никогда. И не вороши старое, Василий Евлампиевич, — горька была её улыбка, глаза померкли. — Королева воров, говоришь? Когда это было? Небось арестовывать меня прибежал? Успел. Скор ты на ноги, Василий-божок. Рассчитывал Копытов, рассчитывал, чтобы с тобой дорожка его здесь не сошлась, а просчитался…
— Что же ты с этим уродом спуталась?
— А было куда бежать? Да и с кем?! — дерзко и без надежды вскинула она красивое своё лицо. — Теперь всё равно, кто подхватит и позовёт. Лишь бы не в тюрьму! Её боюсь. Пуще смерти! — она вдруг прижалась к нему и заговорила быстро, опасаясь, что он её прервёт, не даст всё высказать: — Ты же меня не посадишь, Василёк? Прошлое не станешь ворошить? А здесь я ничего не коснулась… Ручки мои чисты. Фамилию сменила, так от этого кому какой грех? А пою я давно, хоть и не артистка. И деньги честно зарабатываю. Собственным горбом. Нравятся мои песни людям. Вон, ваш директор театра приглашал к себе, в театр взять обещал, уговаривал остаться…
— Что Копытову у нас понадобилось? — перебил её Турин. — Браух на его совести?
Она разрыдалась. Громко и отчаянно — рухнули все её надежды, чувствовалось в этом плаче.
— Тише ты! — испугался Турин. — Сбегутся здешние крысы. Не отвязаться. Ну-ка, скорей отсюда!
И он почти понёс её обмякшее лёгкое тело на руках к дверям вдоль дорожки мерцающих огоньков.
Ширинкин вырос, словно из-под земли, ступив от колонны у гардероба.
— Никто не заявился, — отрапортовал он и язык прикусил, обомлев.
— Чего вылупился? Плохо женщине, не видишь? — плечом отворил дверь Турин и крикнул за спину: — Звони от Самсоныча к нам. Вызывай Витька, я оставил его дежурить. Пусть тебя забирает да гоните на вокзал.
— А вы? — успел участковый, придя в себя.
— Найдёте меня по пролётке, — Турин разместил свою ношу на сиденье, устроился рядом сам и мигнул извозчику: — Трогай да не гони. Знаешь, куда?
— А как же, Василий Евлампиевич, — покосившись на певицу, невозмутимо ответил тот.
— Уши-то завороти! — буркнул Турин.
— А я ещё вас и накрою, — резво прикрыл полог экипажа извозчик. — От дождичка будет защита.
— Ты что в истерику-то бухнулась, Серафима? — встряхнул слегка за плечи соседку Турин. — Ты мне комедий не разыгрывай. Брауха Корнет Копытов кончил?
— Он, — прошептала та и снова залилась слезами.
— Будет, говорю, — чувствительней встряхнул её Турин. — Мало у нас времени на сантименты. Где он сейчас? Удрал?
Спросил без всякой надежды. Так. Для формы.
— Нет.
— Как нет?! Где же он? — Турин аж задрожал.
— Не одни сутки с моими девицами в их комнате отлёживался. Его ваш Губин оберегал.
— Губин?
— Уж не знаю, кем он там у вас, только каждый день с утра до вечера в «Богеме» торчал.
— Не пойму ничего… Они что же, знакомы?
— С давних пор. Копытова к вам и потянуло, долг карточный с Губина забрать. Не знаю когда, но задолжал тот ему много. По столице они знакомы с давних пор, а сюда Губин перебрался, прячась от него.
