Основной вывод цитируемой статьи состоит в том, что Россия объективно неспособна к выполнению этой роли. В некотором роде речь идет о перефразировании известной реплики Джона Маккейна: «Россия слаба, и необходимо напомнить ей об этом».
То, что Россия слаба, – безусловно, верно. Впрочем, как и то, что Россия сильна. Сила и слабость – категории относительные. И если честно, в тезисе Маккейна и Иноземцева заключен не вполне добросовестный прием. Чтобы заявить, что «Россия слаба», ей приписывают роль, на которую она, объективно, не претендует и не может претендовать: роль альтернативного США глобального полюса силы.
Иными словами, Россия слаба для роли сверхдержавы мирового уровня. Но для роли региональной сверхдержавы она достаточно сильна. И больше того, на региональной арене – точнее, сразу на нескольких региональных аренах по периметру наших границ, – ее сила пока недостаточно «капитализирована».
В этом смысле выбор между «силой» и «слабостью» зависит от нас самих, от того масштаба идентичности, который мы предпочтем. На мой взгляд, то, что сегодня делает Россия на международной арене, говорит о ее выборе в пользу стратегии региональной державы.
И даже в боевых кораблях, плывущих к берегам Венесуэлы, следует видеть не заявку на большой антиамериканский альянс, а своевременное напоминание о том, что у России тоже может быть своя доктрина Монро, к которой она будет требовать уважения.
Мне могут возразить, что между стратегиями «мировой державы» и «региональной державы» для России не существует абсолютной противоположности. И это действительно так. Государство, способное играть ведущую роль в Балто-Черноморье, на Кавказе, в Средней Азии, присутствовать одновременно на региональных аренах Юго-Восточной Азии и Северной Европы, не может не иметь мирового значения.
Но все дело именно в том, что российский путь к мировой силе лежит только через выстраивание региональной силы.
И сегодня, когда мы находимся в самом начале этого долгого пути, следует избегать соблазна исполнения той или иной «мировой миссии» России, выходящей за пределы ее региональных обязательств и интересов. И прежде всего – соблазна, заключенного в том, чтобы начать доигрывать глобальную партию СССР на ухудшенных условиях. Со времени нашей неожиданной и абсурдной капитуляции в холодной войне, мы имели достаточно случаев убедиться в том, что место победителя в ней не слишком привлекательно и почетно. Нам нет нужды ни оспаривать, ни облегчать бремя мировой гегемонии США, становясь в позу их спарринг-партнера на глобальном ринге.
Проблема, однако, в том, что уклониться от обмена ударами не так просто. Ведь именно на почве отстаивания своих региональных интересов, а отнюдь не на почве вымышленных мировых амбиций Москва сегодня вступает в противоречие с Вашингтоном, который, как мы недавно услышали из уст Кондолизы Райс, «не признавал и не будет признавать никаких «сфер влияния» за Россией» (выступление в Фонде Маршалла 18 сентября 2008 года).
Это настоящий вызов политическому искусству Москвы: конфликтовать с США локально, не переходя в режим выдвижения «глобальных альтернатив».
Но этот вызов адресован не только России. В самых разных частях света существует достаточно государств, которые стремятся к ограничению внерегионального вмешательства в зонах своих жизненных интересов, но при этом не имеют никакого желания оспаривать мировое преобладание США.
Больше того, именно такой видится базовая форма геополитической субъектности в современном мире. Не случайно Сэмюель Хантингтон в статье «Одинокая сверхдержава» констатирует гибридный характер сложившейся международной системы, называя ее «одно-многополярной», а Вадим Цымбурский во многих своих работах характеризует это устройство как «полутораполярное». То есть такое, в котором сосуществуют «один Большой Центр, способный оказывать влияние на процессы во всех основных ареалах Земли» и «ряд субцентров… не представляющих проекта, альтернативного наличному порядку, но, однако же, способных доставить немалые неприятности центру-гегемону, если их интересы придут в непримиримую… конфронтацию с его действиями в конкретных регионах»[134].
В самом деле, именно эта модель наиболее близка к реальной конструкции современного мира. Но для того, чтобы обрести устойчивость, реальность полутораполярной системы должна быть признана на уровне международной философии безопасности.
И это, несомненно, потребовало бы культуры самоограничения не только со стороны региональных субполюсов, но прежде всего со стороны «одинокой сверхдержавы».
Последняя, увы, продолжает настаивать на ортодоксальной монополярности, которая плоха не только с моральной, но и с практической точки зрения. Табу на силовой суверенитет для региональных держав требует от самих США готовности к выполнению роли глобального гаранта безопасности. Но такой готовности на практике мы не наблюдаем.
В свете неудачного опыта оккупации Ирака в «имперском центре» созревает своеобразный консенсус безответственной гегемонии, основанный на признании того, что за силовым вмешательством совсем не обязательно должен следовать оккупационный контроль, поддержание порядка на соответствующей территории и, в целом, установление новой модели равновесия. Злые языки называют это стратегией «управляемого хаоса», но степень управляемости в таких случаях всегда бывает сильно переоценена.
В этом состоит опасная двусмысленность Pax Americana: Вашингтон не готов ни к ограничению своих имперских прерогатив, ни к их полноформатному и ответственному осуществлению.
В этих условиях задачей российской коалиционной политики на мировой арене является принуждение США к реализму. То есть, в предложенных терминах, к признанию полутораполярного статус-кво мировой системы.
И для решения этой задачи нам потребуется не «антиамериканский интернационал», а система сотрудничества и взаимного признания между крупными региональными игроками – большую часть из них можно назвать странами «второго мира», – которые объективно не готовы установить собственную модель мироустройства, но способны и намерены претендовать, в рамках любой мыслимой модели, на стратегическую субъектность.
Миф 5. «Срыв модернизации»
Российские либералы еще до 8 августа писали о том, что внешняя политика Кремля не адекватна внутренним задачам страны[135]. После 8 августа они заговорили о том, что война означает срыв модернизации.
Этот тезис получает в риторике его сторонников два подтверждения: наглядное и умозрительное.
Наглядным служит обвал российского фондового рынка в августе-сентябре этого года и финансовый кризис, в который мы с головой погружаемся. Умозрительным – соображения на тему неразрывности модернизации и «западного выбора».
