— Именно так.
Он не ответил.
— Это тот, о котором упоминал никарагуанец на пленке, — продолжил я. — Полагаю, вы слушали кассету.
— Да.
— Он находится в округе Джефферсон, недалеко от Баратария-роуд. Я искал его в делах окружной конторы. И вот что меня поразило: почему такому хозяину трущоб, как Уайнбюргер, захотелось купить себе публичный дом? Деньги на недвижимость у него появляются не от богатых клиентов. Такой парень, как Уиплэш, не приобретает в собственность ничего, что не дает высокий и немедленный оборот. Поэтому я проверил дела по аренде в офисе архива гражданских дел. Закон не требует от кого бы то ни было записывать арендованное помещение в свою собственность, но адвокат сделал бы это автоматически, чтобы обезопасить себя.
— Не могли бы вы объяснить мне, почему вам так необходимо поделиться этими сведениями с нами?
— Что?
— Кто дал вам разрешение на этот чудесный звонок? Почему дело человека, возложенное на вас, вы перенаправляете нам для исследования?
— Вы хотите получить информацию или нет?
— Мы вчера днем опечатали это место, а вечером выписали ордер на арест Уайнбюргера. Сегодня утром у него появился бешеный интерес к поиску свидетелей со стороны защиты.
Я почувствовал в полуосвещенной телефонной будке, что кожа на моем лице натянулась, как будто ее кто-то ущипнул. На том конце провода секунду было тихо.
— И что оказалось внутри?
— Это, вообще-то, не ваше дело, лейтенант.
— Мое. Вы знаете, что мое.
— Множество модификаций автомата АР-15, амуниция, медицинские принадлежности и — хотите верьте, хотите нет — самолет береговой охраны «Бич-Кинг-Эйр-Би-200», оборудованный подставками для электронного надзора.
— В атаку выступает кавалерия, — сказал я.
— Мы многого добились.
— Что насчет Эбшира?
— Играет на второй базе за команду «Доджерс», правильно? Взять будет легко, Робишо.
— Вы никогда не добьетесь успеха с таким сердцем и такой головой.
— Прежде чем положить трубку, позвольте кое-что добавить. То, что вы сделали, совсем неплохо для парня вне игры. И вы были большим другом Сэму Фицпатрику. Не думайте, что мы это не оценили. И наконец: надеюсь, это последний мой разговор с вами.
* * *
Так я и не узнал, какие планы в отношении генерала у них были, если вообще были, но знал, что должен встретиться с ним. Он мне, безусловно, не нравился, но я чувствовал своеобразное сходство между нами. Я ощущал, что в архиве «Таймс-Пикаюн» узнал о нем то, что большинству людей никогда не понять. Подобно тем солдатам Конфедерации, похороненным на лужайке дома Джефферсона Дэвиса, некоторые люди обращаются с исторической реальностью как со своей собственностью. И еще я знал, что иногда удается вырваться от тигра, посмотрев ему прямо в светящиеся, оранжевые в крапинку глаза.
После обеда я навестил Джимми в больнице. Его уже выписали из интенсивной терапии, и шторы на окнах в его комнате были раздернуты. Солнечный свет бил внутрь сквозь вазы с розами, гвоздиками и георгинами, стоявшие на подоконнике и туалетном столике. Медсестры приподняли его на подушках, и, несмотря на то что один глаз был перевязан, а лицо — серого цвета, он уже был в состоянии улыбнуться мне.
— Через несколько недель мы уже будем ловить зеленую форель, — сказал я.
Он что-то зашептал, и мне пришлось сесть на край кровати и наклониться к нему, чтобы разобрать слова.
— Je t'aime, frere[32], — произнес он.
Я не сразу ответил ему. Это было не обязательно. Он знал, что я люблю его так же сильно, как он меня, так, как только двое мужчин могут любить друг друга. Я взял стакан с водой и соломинкой и помог ему напиться.
— Сегодня останется навсегда, Джим, просто будет становиться все лучше и лучше, — сказал я.
Его рот был похож на клюв, когда губы сжимали соломинку.
Я вышел из больницы и поехал отвозить арендованную машину обратно в компанию «Хертс», в ее офис в центре города. Больше пользоваться ею я позволить себе не мог. Я понимал, что если меня восстановили на работе в управлении и в правах на кредит, я куплю себе новый автомобиль. А если не восстановили, в любом случае наступит время прощания с прошлым и поиска новых перспектив. Выбор был всегда. Я помнил самый худший день в моей карьере игрока. Мы с женой приехали отдыхать в Майами, и я в первый же день к концу девятого забега на скачках в Хай-лее спустил шестьсот долларов. Я сел на пустеющей трибуне, вокруг моих ног были разбросаны десятки порванных двойных билетов, холодный ветер гнал по дорожкам обрывки бумаги, а я старался не смотреть в разочарованное, рассерженное лицо жены. Потом я услышал напряженный рев мотора маленького самолета над головой и, взглянув в серое небо, увидел биплан, тянувший длинный транспарант с надписью: «ЗАРАБОТАЙ НА СОБАЧЬИХ БЕГАХ СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ В БИСКАЙНЕ». Даже у проигравшего есть будущее.
Я сел в трамвай, который шел от Сент-Чарльз-авеню до Гарден-Дистрикт. Как было чудесно прокатиться по бульвару под галереей из деревьев, сидя у открытого окна, слушая стук колес по рельсам и наблюдая игру света и теней на своей руке. На каждой остановке в тени дубов и пальм стояли в ожидании черные и белые работяги, студенты колледжей, черные подростки продавали с велосипедных прицепов брикеты мороженого и снежные рожки, и придорожные кафе, стоявшие перед гостиницами, уже начали заполняться посетителями, пришедшими на ранний ужин. По какой-то причине каждый день в Новом Орлеане казался праздником, даже когда нужно было работать, и не было лучшего способа насладиться им, чем ехать по бульвару в грохочущем трамвае с открытыми окнами, который бегал по этим самым рельсам с начала века. Я смотрел на проплывающие в окне довоенные дома с прямыми и витыми колоннами, раскидистые дубы, с которых свисал испанский мох, маленькие дворики с железными воротами и белеными кирпичными стенами, листья пальм и банановых деревьев, которые бросали тень на старые, потрескавшиеся от корней дорожки. Затем мы пересекли Джексон-авеню, и я вышел на своей остановке, выпил в кафе «Катц-энд-Бестхофф» кока-колы с лаймом и пошел по коротенькой, мощенной камнями улице к дому генерала в Притании.
У главных ворот я помедлил. Сквозь ряд магнолий, посаженных вдоль забора, я увидел его, сидящего за белым железным столиком в боковом дворике. Он чистил апельсины и авокадо, складывая их в чашку. На нем были только сандалии и шорты цвета хаки, а рубашки никакой не было, и загорелая кожа была вся в пятнах света, пробивавшегося сквозь крону дуба над его головой. Под мышками виднелась сеточка морщин, какая бывает у стариков, но тело было все еще крепкое, руки двигались сильно и уверенно, когда он очищал фрукты. Под рукой стояла пепельница с сигаретой в мундштуке и бутылка вина, заткнутая пробкой. Он откупорил бутылку, налил вина в маленький бокал, и тут его глаза встретились с моими.
