Никакого хора и органа. Только маленький ансамбль — клавишник, две гитары и солист, — помогавший пастве петь гимны, слова которых были написаны на урду в сборниках «Джиит-э-Ибадат». Точно так же называется молитва у мусульман. Совсем юные, музыканты напомнили мне Криса и его группу. В конце службы я подошла к пастору, пожимавшему руки мужчинам и благословлявшему женщин прикосновением ладони к голове. Удивительно, какая пропасть разделяет меня и здешних прихожан, большинство из которых родом из Северной Индии, где бывал с миссионерскими визитами Прадедушка Пелтон.
Прошло две недели, прежде чем я поняла, куда дальше должна отправиться. Я думала о своей жизни все в тех же категориях — провидения и плана Господня, и как я должна следовать ему, несмотря ни на что. Несмотря на свидетельства, подтверждавшие, что мои прежние представления о плане Господнем — до встречи с Садигом — были непростительно ошибочны и долго вели меня по ложному пути. Тогда я думала о Господних планах, должна была разгадать их. Как головоломку. Словно моя рука раскладывала кусочки мозаики на нужные места. Но сейчас я просто встречала то, что происходило само по себе. И могла бороться с этим. Или, как предлагала Дина, уступить. Но никаких объяснений мне не требовалось.
Достаточно оказалось обычного разговора между незнакомцами, то есть моими новыми родственниками, в машине около кондитерского магазина, чтобы я четко поняла, каков должен быть мой следующий шаг.
Мы с Диной поднялись рано, чтобы успеть на меджлис в доме Тетушки Асмы.
— Дина, ты обязательно должна прийти, — настаивала та. — Встретишься с женщинами, которых столько лет не видела. Закира — это женщина, которая читает текст, — у нас Масума, очень современная. Не то что Тайиба Хуршид, фанатичка эдакая. — Тетушка недовольно поджала губы. — Лезет со своими назиданиями — мол, жена должна давать свое благословение, если муж хочет взять вторую жену, женщина не должна выходить из дому без разрешения мужа. Да еще заставляет всех носить хиджаб[133]. Не представляю, как ее вообще можно выносить, но эти глупые овцы прислушиваются к ней. Немыслимо!
Дина сначала сомневалась. И я ее понимала. Ей многое пришлось выдержать в этой поездке, со многим справиться. Жить в доме Садига, к примеру. Он ведь не подозревал, что поселил ее ровно в той комнате, которая принадлежала им с Акрамом во время их медового месяца. Здесь она долго тосковала в одиночестве, пока ее муж болел. Когда она попросила меня поселиться с ней вместе, чтобы защититься от призраков прошлого, я согласилась; при этом почувствовала, что мы стали гораздо ближе, чем по дороге в Пакистан, и рассказала ей то, о чем молчала раньше, — как учила урду и арабский и как использовала свои знания. Она узнала об этом раньше Садига. Но про Криса я до сих пор не рассказывала. Слитком трудно начать. И чем дальше, тем труднее.
Увидев, как сильно я хочу участвовать в меджлисе, Дина согласилась. Это было как дежавю — настолько яркими и подробными оказались детские воспоминания Садига. Что, если образы из памяти Криса всплывут вот так же? Как чужие, внезапно ожившие рассказы?
Проповедь на урду очень отличалась от того, к чему я привыкла. Возможно, потому, что вокруг собрались одни женщины. Говорили о женских возможностях:
— Женщины привыкли недооценивать собственную силу. Подлинные перемены в мире, настоящая справедливость невозможна без участия женщины. Рай — под нашими стопами. И мы должны тщательно обдумывать каждый свой шаг. Должны помнить, что без сестры Моисея, которая присматривала за ним издали, и без женщины из дома фараона, которая усыновила его, не было бы никакого Моисея. Без лона Марии не было бы Иисуса.
Без Фатимы не было бы Хусейна. И без Зейнаб мы не вспоминали бы историю Кербелы.
Постепенно закира перешла к финальной части меджлиса, той самой, что я ждала с особым любопытством, — печальной рецитации скорби, на которую женщины отвечали стонами и рыданиями, не в силах сопротивляться.
Дина потом говорила, что сама себе удивилась: она читала ноха, не заглядывая в тетрадку, слова как будто поднимались из глубин памяти.
— Мы, смиренные, — пела она, а голос ее и вправду был так прекрасен, как описывал Садиг, — посылаем сочувствия вашим возлюбленным. Мир праху их, покоящемуся в песках Кербелы без савана; мир узникам скорбящим, лишенным всего, ограбленным и обесчещенным, изгнанным из своих шатров, вдовам и сиротам, оставшимся без приюта; мир той, чьи колени еще не успели остыть от тела младенца, которого она баюкала и кормила, которого похитили у нее злые стрелы — так и не успевшего утолить жажду материнским молоком; мир всем тем, чьи лона были преданы на поругание, лишенным сынов; мир Зейнаб, утешительнице вдов и сирот, вождю плененных, глашатаю угнетенных, чей голос по сей день звучит, обвиняя тиранов. Хотя нет рядом брата, защищающего ее. Здесь мы, и сейчас, и через год, и всегда, — мы, кто никогда не забудет, вечно будет помнить о вашей скорби и вашей жертве.
И молитва в самом конце.
— Йа иллахи. Господи, молим тебя, чтобы не коснулось наших жизней и жизней других людей иное горе, помимо горя Кербелы. Молим о мире, об утешении. Иа иллахи, мы ищем убежища в твоих объятиях и у тех, кто принес себя в жертву тебе, молим тебя о справедливости, где бы ни творилось зло и угнетение.
За ланчем после меджлиса Тетушка Асма не могла скрыть радостного удовлетворения, обращаясь к Дине:
— Ты знаешь, Дина, как минимум три женщины спрашивали меня потихоньку, сколько лет Джо.
Дина даже не смогла донести вилку до рта, опустила ее растерянно, а потом расхохоталась.
Тетушка Асма, заметив мое недоумение, растолковала:
— Три женщины, Джо. Три матери взрослых сыновей. Они наводят справки.
Я все равно не поняла.
— Во время Мухаррама потенциальные свекрови подыскивают невест своим сыновьям.
— Но… э-э… — только и могла промямлить я.
— Нисколько не удивляюсь, — заявила Дина. — Моя внучка очень красива.
— Никаких сомнений, — вмешался Дядя Джафар. — Красавица. Умница. Прекрасно воспитана. Ну кто устоит перед таким набором качеств? А сверх всего еще бонус в виде американского паспорта.
— Вот увидишь, по окончании Мухаррама и Сафара предложения Джо рекой хлынут, — хихикнула Тетушка Асма.
Позже вечером Дядя Джафар и Тетушка Хасина пригласили нас поесть сладкого где-нибудь. Как и прочие мои мероприятия в Карачи, это превратилось в приключение. В полночь мы отправились в старомодное открытое заведение, какие показывают в фильмах про Америку 1950-х, разве что место называлось не «У Эла» или «У Мелвина», а гораздо более поэтично — «Ремате-Ширин», что означает «Сладостная милость». Мы не выходили из машины, точнее, из трех машин, припарковавшись вплотную друг к другу. В первой сидела я с Дядей Джафаром, двумя его детьми (они радостно объясняли, что приходятся мне троюродными братьями и сестрами, первыми в моей жизни, кстати) и его мамой, Тетушкой Асмой; во второй — Тетушка Хасина, Дядя Назир (тихий муж Тетушки Асмы) и еще один братец, с которым я только что познакомилась; последнюю занимали Садиг, Акила с дочерьми и Дина. Все ждали, пока официант примет заказ, который потом подавали прямо в автомобиль.
