На нем только та рубашка, в которой он спал. Он натягивает кюлоты, заправляет рубашку, берет чулки и садится на край кровати, чтобы их надеть. Элоиза снимает пеньюар с ширмы, куда он был повешен на ночь.
– Небо ясное, – говорит она.
– Да.
– Несколько недель не было дождя.
– Да.
– Хорошо бы прошла гроза, – говорит она, – и умыла бы улицы.
Их разговор чуть громче шепота. Он застегивает кюлоты, она удаляется за ширму. Над верхушками труб на той стороне улицы появляется тонкая золотистая полоска рассвета. Розово-золотистая, оранжево-золотистая.
– Что, если мы уедем? – спрашивает он.
– Уедем?
– Недели на две.
– А ты сможешь?
– Я бы попросил Саньяка взять все в свои руки. Ведь сейчас в основном идет его работа.
– А куда мы поедем?
– В Нормандию. В Белем. Там прохладнее. Гораздо прохладнее. И не пора ли тебе познакомиться с моей матерью?
– С твоей матерью?
– Да.
– Но вдруг здесь что-нибудь случится? – спрашивает Элоиза, выходя из-за ширмы и протирая лицо апельсиновой водой. – Что, если твои рабочие не станут слушаться Саньяка?
– Почему это они не станут его слушаться?
– Может, он им не нравится.
– Он и не должен им нравиться. Не уверен, что я сам-то им нравлюсь. К тому же мы уедем всего на две недели. Или меньше, если тебе угодно. Разве ты не хочешь познакомиться с моей матерью?
– Хочу, – говорит Элоиза. – Только немного боюсь, вот и все. Мы с тобой живем… не как положено.
Он подходит к ней ближе. Как приятно смотреть по утрам на ее лицо!
– Моя мать добрая, – говорит он, беря ее холодные от воды пальцы.
– Добрая?
– Да.
Она начинает смеяться. Он тоже – тихим свистящим смехом, который прерывается невероятно громким чиханием, доносящимся из комнаты внизу. За первым приступом следует быстрая череда других.
– Месье Моннар, – говорит Элоиза, – заразился простудой от Мари.
– Я все думал, – говорит Жан-Батист, – Моннар… он и Мари… это возможно?
– В прошлую субботу, – рассказывает Элоиза, – я слышала очень подозрительные звуки, доносившиеся с чердака.
– Звуки?
– Как будто кто-то сек розгами ребенка.
– А теперь они вместе простудились, – добавляет Жан-Батист.
– Бедная мадам, – вздыхает Элоиза.
– Ей надо уехать в Дофине, – говорит Жан-Батист. – Не понимаю, почему она не уезжает.
– Или та должна вернуться сюда.
– Кто? Зигетта? Ты могла бы спать спокойно, зная, что в доме убийца?
– Она не убийца, Жан. Хотя нет, я не могла бы жить с ней в одном доме. Нам нужно найти другое жилье. К примеру, Лиза говорит, что есть хорошая квартира рядом с нею на Рю-дез-Экуфф. Ее снимают нотариус с женой, но к сентябрю они должны съехать.
– Говоришь, к примеру?
– Зато там нам бы никто не мешал, – продолжает она.
– Но соседом у нас был бы Арман.
– Это можно пережить, – говорит она. – Ты подумаешь, Жан?
– Подумаю.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Они расходятся. Продолжают одеваться. Он застегивает камзол, стоя у окна, и смотрит вниз на качающийся полотняный навес фургона, уже виденный им однажды: «Месье Гюло и сыновья. Перевозки для дворянского сословия».
Что подтолкнуло его к разговору об отъезде? Свет над колпаками дымовых труб? Неужели? Получается, в доброй половине случаев человек вообще не знает, о чем думает, чего хочет. Однако идея покинуть Париж не столь уж несбыточная. Саньяк, скорее всего, согласится занять его место. Конечно, за разумную цену. А что до шахтеров, то с чего им возражать, если они будут получать причитающееся им жалованье? Он пытается нарисовать себе картину: он и Элоиза беззаботно гуляют по зеленой траве, по лесам, полулежат, откинувшись, в стогах сена, выслеживают форель в ручье. Получают благословение матери…
Но как бы ни хотелось, ему не так-то легко себе это представить. Гораздо проще увидеть, как он постоянно терзает себя мыслями о кладбище, а потом придумывает причину, почему необходимо срочно вернуться в Париж.
– Сегодня я куплю бычьи хвосты, – говорит Элоиза. – Мясник Самсон обещал их для меня оставить. Рабочим понравится. Я их приготовлю с луком и чесноком, с помидорами и тимьяном, добавлю побольше красного вина и, может быть, свиные ножки. Свиные ножки очень хороши для тушения. От них соус делается гораздо насыщеннее. Тебе мама никогда не готовила свиные ножки, Жан? В Нормандии едят такое блюдо? Жан… что ты делаешь?
Он перешел от окна к туалетному столику и сидит, уставившись, в голубое сияние зеркала.
– У тебя начинается мигрень? – спрашивает она, подходя и ласково обхватывая руками его голову.
– Нет, – отвечает он, – вовсе нет.
– Мне не надо было вспоминать про Зигетту.
– Она тут ни при чем.
– Но ты хмуришься.
– Я только что заметил, – говорит он, – что начинаю походить на старого Дюдо.
– Дюдо? Кто такой этот Дюдо?
Встретившись с ней в зеркале глазами, Жан-Батист усмехается.
– Один наш родственник, крестьянин, – говорит он. – Чистейшей воды крестьянин.
Воздух уже раскалился от солнца. Жара изливается на Рю-о-Фэр, изливается прямо ему в череп. В самом конце улицы он видит темные очертания прачек у итальянского фонтана, а блестящие капли воды вокруг них напоминают ему рой пчел. Он открывает дверь кладбища – она не заперта и не запиралась с той ночи, когда застрелился Лекёр. Не помогла ему запертая дверь. И уж точно она не помогла Жанне. А что касается воришек, всегда готовых стащить немного дров, то эти темные личности вообще не склонны пользоваться дверями.
На церковной крыше уже заняли свои места каменщики и чернорабочие. Хотя судя по звукам, доносящимся сверху, они скорее добродушно подшучивают друг над другом, чем по-настоящему работают. Жан-Батист оглядывает леса, парапеты, но Саньяка не видит. Наверное, он еще не пришел, и подмастерья пользуются неожиданной свободой.
Дюжина шахтеров сидит кружком у креста проповедника, их сапоги тонут в высокой траве. Одни курят трубки, другие жуют оставшийся от завтрака хлеб. Инженер желает им доброго утра и идет дальше, в домик пономаря. Кухня теперь совсем пуста, из нее убрано все, кроме самого необходимого для приготовления пищи рабочим. В бывшей комнате Лекёра стоят упакованные в ящики церковные книги, но что с ними делать, куда отправить, кому они могут понадобиться, пока неясно. Большую кровать наверху разберут завтра или послезавтра и по частям перенесут на Рю-Обри-Буше. Еду теперь будут готовить на новом месте, в западном конце кладбища. Вскоре находиться в доме станет слишком опасно. Любой упавший с церкви камень с легкостью проломит крышу, точно пушечное ядро.
