— Мы даже не могли смотреть друг на друга. Как будто стена возвышалась между нами. Прочная, старая стена, которая была нам дорога…
— Я думаю… Не злится ли она на нас.
Ладони Уилфрида накрыли груди Кароль. Он вздохнул:
— Нет, Кароль. Она нас тоже любила. Ты для меня, как крепкая затяжка сигаретой.
— А ты — как порция рома.
Его тело действовало на нее сильнее алкоголя. По нему волнами пробегали отблески дневного света. Сама жизнь наслаждалась этим телом. Уилфрид пьянил ее так сильно, что кружилась голова. Кароль, с закрытыми глазами, что-то тихо бормотала, цепляясь за край простыни, чтобы не потерять сознание. Ей совершенно не было стыдно, их время сочтено и расписано по минутам. Лучше, в оставшиеся несколько часов, они выпьют чашу любви до дна, ничего не оставляя на потом, потому что будущего для них не существует.
Солнце заглянуло в их комнату. Они, не боясь ничего, улыбнулись друг другу. Это солнце звалось тоской.
— Нет, — сказала Кароль, — нет, это не день…
— Это не раннее утро…
Он взял ее на руки и поднес к окну. Сквозь щели в ставнях они увидели площадь, залитую солнечным светом. Вот она, обычная будничная площадь. Площадь, которая и через двадцать лет будет на этом же самом месте, она почти не изменится, и ее все так же будет заливать солнце. Две собаки, которых они видели ночью, пробежали мимо, приветствуя свою причастность к жизни громким лаем.
Теперь Кароль стояла около мужчины. Рядом с ним она казалась маленькой и хрупкой. Ее утомила любовь, поэтому ноги слегка дрожали. Приятно было чувствовать эти руки, крепко сжимающие ее в объятиях. Кароль и Уилфрид молчали. Они смотрели, как солнце поднимается над черепичными крышами, выжженными летним солнцем. Скоро на этой дороге появятся довольные полицейские.
Внизу Пок должно быть готовил кофе. Несколько старых торговок, одетых в черное, прошли через площадь. Они шли к утренней мессе, и сладкий грех с высоты своей преисподней взирал на них.
— Мне нравится быть в аду, — сказал Уилфрид. — Я люблю его, потому что он блондин.
Она сжала его руку. Зазвонили колокола. Голубиная стая прочертила небо. Запах кофе.
— Кароль, ты видишь бакалейную лавочку там, внизу? Вот где я хотел бы жить с тобой. Я торговал бы чечевицей, тесьмой, дынями, бритвенными лезвиями. Я ходил бы в голубом фартуке. А карандаш клал бы за ухо.
— А я сидела бы за кассой. И говорила бы: «Добрый день, мадам» и «До свидания, мсье».
— По воскресеньям мы уезжали бы на грузовичке.
— Мы ездили бы на пляж. И мне было бы пятьдесят лет.
— А я любил бы вас, как умеют это делать бакалейщики.
— Мне было бы шестьдесят лет.
— Но в нашей комнате, за лавкой, мы сумели бы сохранить нежность друг к другу.
— Да, Уилфрид. Нежность. Полное сердце нежности.
И все время этот запах кофе. Лавка, выкрашенная в зеленый цвет, была закрыта.
— Она закрыта, — сказал Уилфрид. — Закрыта так же, как и двери рая.
Резким движением она задернула шторы, и солнце исчезло. Они не знали, что у них еще целая ночь впереди. А потом другая. И еще. И еще. И так до самого конца.
Париж, май 1962 г.
