Поскольку мы не можем покинуть долину для проведения исследований, мы располагаем лишь небольшой выборкой, на основе которой и можем оценить, какие виды пережили последние две тысячи лет в целости и сохранности. На птицах перемены вроде бы не сказались. И на некоторых насекомых. Но, с другой стороны, чувствуется, что чего-то недостает. К примеру, отсутствуют сверчки. Нет светлячков. И за четырнадцать лет я не видел ни единой пчелы.
– А что за твари эти аберы?
– Проще всего считать их мутантами или аберрациями, но название, которое мы им дали, на самом деле искажает истину. Природа ничего не воспринимает через призму добра и зла. Она вознаграждает продуктивность. В этом прекрасная простота эволюции. Она подлаживает замыслы под окружающую среду. Захламляя свой мир, мы подтолкнули собственное преображение в виды, пришедшие на смену homo sapiens, путем естественного отбора адаптировавшиеся и пережившие гибель человеческой цивилизации. Выстройте наши последовательности ДНК бок о бок, и отличия обнаружатся лишь в семи миллионах букв – это около половины процента.
– Боже!
– С точки зрения логистики аберы создают массу проблем. Они куда более разумны, чем крупные приматы, и экспоненциально более агрессивны. За годы мы изловили горстку особей. Изучали их. Пытались наладить общение, но все попытки провалились. По скорости и силе они сравнимы со средним неандертальцем. Смертельно опасны уже особи весом в шестьдесят фунтов, а некоторые достигают двухсот. Вам повезло, что вы остались в живых.
– Так вот почему вы построили заборы вокруг Заплутавших Сосен.
– Мысль, что ты более не находишься на вершине пищевой цепочки, действует отрезвляюще. Время от времени какому-нибудь аберу удается прорваться внутрь, но подступы к городу охраняют датчики движения, а вся долина днем и ночью находится под наблюдением снайперов.
– Так почему же вы тогда просто не…
– Не сняли вас? – улыбнулся Дженкинс. – Сначала я хотел, чтобы так и сделали. Когда вы добрались до ущелья, мы знали, что в окрестностях шныряет шайка аберов. Вы были безоружны. К чему тратить боеприпасы?
– Но жители… они ни о чем этом не знают?
– Нет.
– И что же они думают?
– Они приходят в себя здесь после автокатастрофы, в точности как и вы, – разумеется, снова травмированные в надлежащих местах. В ходе нашей программы интеграции они приходят к пониманию, что исход отсюда невозможен. Кроме того, мы ввели правила и последствия, чтобы минимизировать осложнения, возникающие от того, что человек из тысяча девятьсот восемьдесят четвертого живет по соседству с кем-то из две тысячи пятнадцатого. Чтобы жители города процветали и плодились, они не знают, что кроме них никого не осталось. Они должны жить так, словно окружающий мир на своем месте.
– Но его нет. Так какой же смысл лгать? Почему бы, пробуждая их от анабиоза, не сказать просто: «Поздравляем! Вы единственные уцелевшие!»?
– С первой группой мы именно так и поступили. Мы только-только закончили отстраивать город, созвали всех в церковь и сказали: «Послушайте, дело вот в чем». И рассказали им все без утайки.
– И?
– В течение двух лет тридцать пять процентов совершили самоубийства. Еще двадцать процентов покинули город и погибли. Никто не женился. Никто не забеременел. Я потерял девяносто три человека, Итан. Я не могу – нет – человечество не может позволить себе утраты подобных масштабов. Во всяком случае, в такой момент, когда под угрозу поставлен весь вид, сократившийся до наших последних восьмисот одиннадцати душ. Я не говорю, что наш метод безупречен, но за все эти годы, перепробовав едва ли не все на свете, он зарекомендовал себя как наиболее эффективная система прироста населения из всех, к каким мы пришли.
– Но ведь они всегда будут задаваться вопросами, правда? О том, что там, вовне? О том, где они на самом деле?
– Некоторые действительно задумываются, но наш вид легко приспосабливается. Благодаря психологической обработке большинство, как добрые люди, приходят к согласию с окружением, пока у них остается еще хоть капелька надежды.
– Не верю, что они признают, что окружающий мир на своем месте, если вы не позволяете им видеть его.
– Верите ли вы в Бога, Итан?
– Нет.
– А многие верили. Принимали нормы нравственности. Создавали религии. Убивали во имя богов, которых никогда не видели и не слышали. Вы верите во Вселенную?
– Разумеется.
– А-а, так вы побывали в космосе! Видели далекие галактики собственными глазами?
– Логично.
– Заплутавшие Сосны – просто мир, съежившийся до размеров одного городка. Покинуть который невозможно. Страх и вера в неведомое действуют по-прежнему, только в меньших масштабах. Границами мира, из которого вы пришли, были космос и Бог. В Соснах же границами выступают скальные стены, защищающие город, и таинственное нечто в горах, сиречь я.
– Но вы не настоящий психиатр.
– Официального образования я не получил, но в городе играю такую роль. Я нашел, что располагать доверием жителей мне очень на руку. Держать руку на пульсе настроений населения. Ободрять людей в трудную минуту, в годину сомнений…
– Вы заставили людей убить Беверли.
– Да.
– И агента Эванса.
– Он сам меня на это толкнул.
– Вы заставили бы их убить и меня.
– Но вы ускользнули. Доказали, что даже более находчивы, чем я думал поначалу.
– Вы создали культ насилия.
– В этом нет ничего нового. Послушайте, когда насилие становится нормой, люди адаптируются к норме. Это ничуть не отличается от гладиаторских боев, швыряния христиан на растерзание львам или публичных повешений на старом Западе. Атмосфера самовластия – не такая уж плохая вещь.
– Но на самом деле эти люди – невольники.
– Свобода – надуманная концепция двадцатого столетия. Вы собираетесь, сидя здесь, твердить мне, что личная свобода превыше выживания нашего вида?
– Они могли бы принять решение об этом самостоятельно. Это хотя бы позволило им сохранить чувство собственного достоинства. Разве не это делает нас людьми?
– Не им это решать.
– А-а, значит, вам?
– Чувство собственного достоинства – концепция красивая, но что, если бы они сделали неправильный выбор? Как та первая группа. Если не останется биологического вида, способного хотя бы увековечить подобный идеал, то каков смысл?
– Почему вы не убили меня?
Пилчер улыбнулся, словно обрадовавшись, что Итан наконец затронул эту тему. И вытянул шею.
– Слышите?
– Что?
– Безмолвие.
Птицы притихли.
Опершись о колени, Пилчер не без труда поднялся на ноги.
