Я перестал удерживать картинку, но она все стояла и стояла перед глазами, и даже, как мне показалось, перестала растворяться. От удивления я подвсплыл из уже довольно глубокого, как оказалось, сна и, оставаясь в полудреме, расслабленно наблюдал за происходящим. Высота увеличивалась, вот уже «Орбита» не больше мизинца, а пожар стал маленькой искоркой и ничего не освещает; видны другие дома нашего восьмого микрорайона, вон овраг — блин, какой он здоровый-то, ни фига себе, я заметил, что за Шанхаем в большой овраг вливается еще один поменьше — а там я ни разу еще не был, и только начал строить планы экспедиции на завтра, как взгляд едко царапнула какая-то длинная неправильная тень, целенаправленно и осмысленно мечущаяся по дальней окраине Шанхая.
Мне в постель словно вылили ведро ледяного крошева. Я замер и не дыша проверил, много ли макушки торчит из-под одеяла — блин, как много, ее же видно! Тень определенно была не просто плохой, а самой плохой из всего, с чем мне доводилось сталкиваться. Хуже ее быть ничего не могло — стремительная и беспощадная, она брезгливо ворошила спящих, разыскивая… Да, именно фиговинку — признался я себе, и того факта, что я минутку подержал ее в руке (Украл! И то, что потом ее отмели у тебя, — ни о чем не говорит!), вполне хватало для возникновения ко мне Вопросов.
Тут я увидел ее поближе — она неслась по узкой улочке Шанхая гигантскими прыжками, в ней было что-то от большой кошки — но с очень вытянутым телом. Головы у нее не было, но я откуда-то знал — когда будет надо, голова появится, а на голове будет подобающая пасть. Черная как смоль, она отбрасывала тень, но не как обычные предметы, а во все стороны, и там, куда ее заносило, становилось темно и по-другому. Распутав кружево следов в Шанхае, она замерла — и я понял, что дальше след приведет ее сюда. Ко мне.
Моя душа затряслась, да так, что я почувствовал, что еще немного, и она растрясется совсем, что ее разрушит эта бешеная вибрация и я разлечусь, как щепотка муки. Бешено метнувшись через овраг — на фига ей всякие мостики! тень пронеслась сквозь дальний конец нашего дома и повернула, заходя на меня со стороны открытой макушки, и я почувствовал ее всю. Это было какое-то невыразимо ужасное и красивое создание, оно было здесь совсем чужое, оно не было соседом ни нашим соседям, ни соседям этих соседей. Его дом был по-настоящему невообразимо далек, и те, кто живет в карусели, в старой солдатской бане за вокзалом, тот, кто прикидывается стариком Беспаловым из второго дома, — на его фоне казались близкими, теплыми и родными, совсем как Хрюша и Степашка. Приблизившись, оно остановило время, и мы повисли в абсолютной пустоте. Оно сказало мне без слов: «Нарисуй круг». Я важно поднял что-то и старательно вывел довольно правильную окружность. Вот. А ты? «Смотри». Оно стремительно набросало и в воздухе, и на невесть откуда взявшейся в пустоте плоскости завораживающе хаотическую фигуру, даже не фигуру, а каляку-маляку, которую я рисовал в совсем раннем возрасте, когда рисунок не удавался и я хотел его уничтожить. Пока я зачарованно пялился на ее «круг», она… вернее, уже он стоял в полной неподвижности. Потом пустота пропала, и я снова очутился в своей постели, а рядом со мной таял след этого существа, унесшегося к «Орбите». Мне снова стало страшно — я не чувствовал своего тела, словно отсидел его полностью, от макушки до пят. Подняв непослушную руку, я потрогал себя и испугался еще больше — тело было твердым и ледяным, словно мороженая курица.
На следующее утро был выходной, и папа за завтраком предложил пойти в парк, что, по идее, должно было вызвать шумный восторг, но я набычился за своей кашей и попросил никуда не ходить — мне было страшно идти мимо «Орбиты», и папа очень удивился и расстроился, но виду не подал, а к концу завтрака повеселел опять, и мы с ним играли в солдатиков и в шашки, а потом смотрели «В мире животных», и мама посмеялась надо мной, когда показали какую-то большую кошку, а я ойкнул и спрятался за папу; но я быстро перестал трусить и тоже стал смеяться, но не мог остановиться и смеялся, пока не заплакал, и тогда меня положили спать, и я проспал до обеда.
Как я разлюбил борынгы
— Тахави абый, а вот смерть, она что вообще такое? — как-то раз спрашиваю старика, совершенно без связи с предыдущей темой разговора. — Ну, что она значит, в смысле? Только, пожалуйста, не начинай снова, что, мол, каждому свое и все такое, я хочу знать, что общего есть между этими «каждыми». Ведь есть же, правильно?
— Ты чайники не опрокидывай только, ладно? — с язвительным смирением попросил Тахави. — Я тебе сто тыщ раз говорил, а ты не слушаешь. Нет, постой, спросил, так слушай. Пойми, ты не хочешь знать то, что знаешь, и от этого думаешь, будто не знаешь. Твой настоящий ум знает столько, сколько надо, а то, что тебе кажется умом, просто не хочет это трогать, и некоторый вещ он трогать сам не может.
— Почему это не может? Разве нельзя подумать о чем угодно? — удивился я, забыв, что спрашивал, вообще-то, о смерти.
— Ха, подумать — это значит вспоминать то, что тебе рассказали. Если тебе что-то не рассказали, как ты подумаешь? Вот, подумай о такой вещ, — старик натянул на себя немного клеенки со стола и уперся в нее изнутри пальцем. — Вот ты. Видишь, что ты — есть?
— Ну.
— Вот нет. — Старик убрал палец, вновь разгладив клеенку. — А только что был. Клеенк девался куда-нибудь?
— Нет, — покорно выдохнул я, уныло предчувствуя, что сейчас буду также констатировать наличие пальца и в который раз убеждаться, что я — не твердый предмет посреди пустоты, а временный всплеск на поверхности Реки, и так далее, и тому подобное, но старик, как обычно, не пошел по старому следу.
— Вот, что ты видел, это смерть. Я палец убирал, бугра на клеенк нет — все. А человеческое — это как рисунок на клеенк. Из него не видно, как палец был, как убрал, из него даже клеенк не видно, понимаешь? Ты видел, как бугор стал, как не стал — почему?
— Почему?
— Снаружи смотрел, юлярка.[33]Если ты был внутри узор, сам был узор, ты бы что видел? Как вверх идешь, потом вниз, — старик изобразил рукой горку, словно вернувшийся с вылета истребитель. — Вверх, вниз, почему, куда придешь — ничего не видишь. Вокруг один краска, слева, справа, — а она такой же, тоже ниче не знает. Вверх — ниче нет; снизу — клеенк, куда смотришь? Только вбок, а там такой же юлярка, верх-низ ходит. Умер-родился, вот и все.
— Но как краске оторваться от клеенки?
— Э-э, малай, вправду юлярка, — засмеялся старик. — Ты ж не краска, краска это то, что люди сказали. Ты не только это, ты еще и человек, ты можешь.
Какое-то время мы просидели в молчании, наблюдая за распаренными чаинками, падающими в высокой колбе пафосного заварочника с сетчатым прессом. Я потыкал в картошку — нет, сыровата еще, пусть покипит.
— Щас пообедаем, пойдем с одним человеком поговорим. Он тебе объяснит все, ты сразу поймешь.
— Он тоже… Ну, как ты?
— У-у… Вот он точно все знает, — совершенно серьезно подтвердил старик; я тогда, огорошенный таким сообщением, и не заметил, что его ответ — ловкий соскок с темы.
