— Ты права, давай отпразднуем. Надеюсь, что эта покупка не принесет нам несчастья.
Через три дня, с доверенностью на руках, Паула уехала в Коррез, чтобы осуществить план, который глубоко запал ей в душу. Она успокоилась, только приехав к нотариусу в Борт. Нотариус подтвердил, что замок все еще выставлен на продажу. Как же иначе, ведь сейчас его состояние было просто плачевным. Однако Паула не колебалась ни минуты. Она подписала договор купли-продажи, уверенная, что делает решительный шаг в исполнении своего секретного плана, который никому не открывала, даже своей матери: она хотела переправить тело бабушки в эти места, где та познакомилась и влюбилась в дедушку в самом начале века.
15
Глядя в небо, Ганс Хесслер лежал на плато Меклембург и пытался собрать все свои силы, наблюдая за тем, как чередой следуют с Балтийского моря тучи. Он был изнурен настолько, что несколько раз этой зимой его посещала мысль, что следующей зимы он больше не увидит. Уже четыре года, то есть с тех пор, как Штази пришла арестовывать его в офис, он похудел на пятнадцать килограммов, щеки запали так, что страшно было смотреть, и никто не узнал бы его больше в его семье во Франции, о которой он иногда думал как о возможном прибежище, чтобы избавиться от испытаний, градом обрушившихся на него.
Он не забыл ни минуты из первых месяцев своего пребывания в берлинской тюрьме, бесконечные допросы, признания, которые они хотели вырвать у него, в то время как ему не в чем было себя упрекнуть, наоборот: он добровольно прервал все отношения с матерью, с Францией, пытаясь стереть ее из своей памяти, полностью забыть ее, чтобы избежать этих разбирательств, которые время от времени случались с каждым членом политического бюро партии. Кто предал его из выбранных в районный комитет Берлина? Ганс никогда так и не узнал. Единственное, что было ему известно, — несмотря на свои усилия и тот факт, что отец сражался с нацистами, он по причине происхождения матери с большим трудом смог получить место в Политбюро одного из районов, заменивших Lander[13]в завоеванной Германии. Он всегда должен был проявлять большее усердие на работе, в анализировании, организации, чем все его товарищи. Но и этого оказалось недостаточно. Ганс рисковал попасть в мясорубку обвинений в шпионаже в пользу иностранного государства. У него не было возможности защищаться, возможности что-либо доказать, поскольку здесь он жил в изоляции, фактически не имел друзей и выстроил, как и все политические уполномоченные, отношения с окружающими на страхе, а не на солидарности.
Он ничего не признал, несмотря на часы, дни и месяцы пыток, скорее моральных, чем физических, и его палачи сменяли один другого, пытаясь вырвать из его уст признание. Он выдержал. Месяц. Два месяца. Ганс не допускал мысли, что от него отказались, что его уничтожали те, к кому он стремился присоединиться с самых ранних лет, те, кто олицетворял для него борьбу с нацизмом — коммунисты. Эта мысль была для него невыносима. Его несколько раз едва не лишили жизни, но в нем каждый раз не угасал слабый огонек: образ его матери, добравшейся до самого Берлина в поисках сына. Его живая мать, без сомнения, ожидавшая сына где-то, как и всегда, чтобы отвести в свои темно-зеленые горы, отрывочные воспоминания о которых порой смягчали его муки.
После пародии на суд он был приговорен к перевоспитанию в психиатрической лечебнице. Тогда Ганса отвезли в Померанию, возле города Росток, где среди многочисленных заключенных он стал словно блуждающей тенью, одуревшей от транквилизаторов, от лекарств, которые на них испытывало правительство, от галлюциногенных препаратов, несомненно применяемых с целью свести с ума. И он почти уже потерял рассудок, поскольку его сознание подавлялось длительный период, который сам Ганс оценивал как шесть месяцев, но который фактически длился уже год. В конце концов Ганс подписал признание, не осознавая даже, что он подписывает, и был переправлен в трудовой лагерь на плато Меклембург, на северо-западе бывшего нацистского лагеря в Равенсбурге, на огромную стройку, суть которой, казалось, сводилась к бесконечному копанию ям и погребению в них заключенных.
Гансу потребовался год, чтобы частично восстановить свое здоровье и понять, что, возможно, они строят ядерную базу, предназначенную для хранения баллистических ракет, приготовленных для Западной Европы. Но он не был в этом уверен. Собственно, как и ни в чем другом, поскольку после психологических пыток пришло время физических испытаний. Изнуряющая работа с шести утра до восьми вечера, катание туда-сюда тележек, груженных камнем и мореной, свидетельствующих о том, что здесь когда-то проходил ледниковый фронт. Суровые холода зимой, сведенное до минимума питание, болезни, теснота, люди с пустым взглядом, с кругами под глазами, живущие в молчании и страхе… Наверняка точно так же было в построенных нацистами лагерях, вновь появляющихся теперь под другими предлогами, после их решительного уничтожения СССР в целях борьбы с нацистами.
Сам того не осознавая, Ганс попал в жернова Истории, так же унесшей жизнь его отца Яна, чей бой Ганс хотел продолжать. Происходящее было таким абсурдным, причиняло такую боль, что он удивлялся, как еще остался в живых и вновь мог смотреть на весну и новый рассвет жизни, слышать ароматы и чувствовать кожей дуновение ветра, и он закрывал глаза от удовольствия, в то время как по лицу его стекали слезы. Он понимал, что во всем мире весны одинаковы. Везде весной происходил огромный всплеск новых сил, приходящий издалека, из самых первых рассветов, самых первых времен года. Именно эта сила заставила людей очнуться от забвения, в то время как они полагали себя всемогущими. Такова уж их природа: их гордость, их инстинкт выживания выражались в забвении этой очевидной части прошлого: мир мог бы прекрасно обойтись без людей и их смехотворных делишек.
Ганс вспоминал о весне в Пюльубьере, о листве на лесных деревьях по обе стороны от деревенской дороги, по которой он ходил в школу. Как называлась та дорога? Ганс все никак не мог вспомнить. И ему почему-то вдруг стало очень важно вспомнить об этом, но он никак не мог уже в течение нескольких дней — а именно с утра, когда он почувствовал первое теплое дуновение ветра на коже, заметил на березе возле их стройки первую листву.
Сегодня Ганс чувствовал себя не просто разбитым, а полностью обессилевшим. У него сломалась лопата, и он на несколько мгновений нашел убежище между двумя дощатыми сараями, где хранились инструменты, в ста метрах от гигантской дыры, выкопанной им в земле. Ему никак не удавалось подняться. У него на это не оставалось ни желания, ни сил. Он чувствовал, как чуждо ему все происходящее, к нему приходили мимолетные видения Парижа и Пюльубьера, его родной деревни, куда он ходил в школу и название которой никак не мог вспомнить, будто это воспоминание может спасти его, снять всю его усталость, удрученность, вернуть ему необходимые для выживания силы. Он также видел перед собой свой кабинет на аллее Карла Маркса, свою квартиру на Александерплатц, куда он возвращался по широкому проспекту Унтер ден Линден, такому тенистому и приятному в летний зной, и он до самого дома добирался в укрытии липовых крон, чтобы отдохнуть несколько часов после работы. Ганс Хесслер никогда не женился. Он посвятил себя выполнению обязанностей на посту директора промышленного выпуска района, своим непомерным обязанностям, все силы отдавая главной цели: принести победу коммунизму, так славно поборовшему забравший жизнь его отца фашизм. Но коммунизм растоптал его. Он убьет и его тоже, Ганс в этом уже не сомневался.
